— Да где… не знаю… вроде в магазине, — отвечает отец.
— Так воскресенье, — говорю. — Магазин же не работает.
— Да на машине там… приехал кто-то, — говорит отец. — Торговец. Много их теперь… С машины прямо и торгует… Медичка, Аннушка, была… сахар когда-то в долг брала, дак приносила… она ей, матери-то, и сказала. Пошла… не знаю… если не вернулась.
— Понятно, — говорю.
— Солнца-то нету, не видать? — спрашивает отец.
— Видать пока, — отвечаю.
— Не морошно?
— Натягивает с запада.
— Ну, я и чувствую, что будто тускло… И правый бок будто немет. А далеко оно уже закатывается?.. Где тут? — спрашивает отец. — Балахнину-то переходит, ещё нет ли?
— Переходит, — говорю. — И порядочно. Большую лиственницу помнишь?
— Чё на Пятой-горе?
— Да, на Пятой. Над ельником-то высится.
— Ну и должно быть, — говорит отец. — Число какое?
— Тридцатое, — говорю.
— Конец уж марта. Ну а день-то… Ах, да, забыл уж… воскресенье ж.
Отец сегодня благодушный, улыбается — вспоминает, наверное, что-то приятное. Может, само оно, приятное-то, вспоминается.
— Тепло на улице-то, выходил?
— Утром морозно было, а теперь тепло… Снег тает. Капает вовсю вон.
— Да слышу, шлёпат… И воробьи разгоношились. От холоду они так не чирикают, — говорит отец. И спрашивает: — А на востоке голубет? Или уж всё заволокло там?
Ворота стукнули. Отец глазами сразу обмер.
— Ворота, чё ли, хлопнули?.. Не показалось?
— Ворота… Мама.
— А-а… Дак время.
Вошла мама, сумку с покупками на стол в столовой положила, разделась, села в зале на диван и говорит:
— Ох, и устала же, прошлась-то.
— Да ну уж, — говорит весело отец. — Тут уж кого… идти-то… на виду вон.
— Вот тебе и да ну уж, — говорит мама. — Ноги трясутся… как перо переднее у шшуки.
— Ну, чё там нового? — не терпится ему, отцу, узнать яланские
— А чё там нового?..
— Ну?
— Ну. Эрнин ребёнок в городе зарезал человека, — говорит мама.
— Ещё не лучше, мать честная, — говорит отец. — Да он пошто так?.. Озверел-то.
— Пошто, пошто да и пошто вот…
— Ну дак и чё, кого за что он?
— Слушай. Пришли они с подружкой этой со своёй, вместе с которой в магазин-то лазили тут… и с Генкой Устюжанином, дружком, в Балахиной-то раньше жили, дом у колодца-то стоял, Маня у них ещё была хромая, умерла после от белокровья…
— Ну? — говорит отец.
— Ну, — говорит мама. — Пришли в ресторан, поели, выпили, на чё, не знаю, правда, на какие деньги, уходить стали и прихватили с вешалки чужую куртку… А тот, хозяин куртки, их на улице догнал. Они его и подкололи. Не знаю, умер или нет ли? Колол-то кто из них, не знаю точно.
— Ещё не чище!.. Ещё бы в драке как, в пылу, а то за куртку, — говорит отец. — Ну, скотский род… Теперь-то, может, не отвертится. Это за тряпку, ещё и не свою… зарезать человека… Совсем свихнулись.
— Эрна, стояла в очереди, плачет, — говорит мама.
— Да-а, — говорит отец. — Теперь-то чё уж, хоть все слёзы разом выплачь… Раньше надо было думать, но… не покупать ребёночку водчонку да сгушшонку.
— Дак, всё равно идь, матери-то жалко, хошь какой бы он непутний… А непутнего-то — шибче ещё жалко… Материнское сердце не оценщик.
— Ну, а чё там продавали? — спрашивает отец.
