Огненный плен

Ирреальность сводила меня с ума. И – свела– таки?!
И вдруг раздалась еще одна очередь.
Ослепленный брызнувшей мне в лицо, как из брандспойта, кровью Птенца, я закрыл глаза руками и повалился на бок. Качнувшись, немец повалился вперед и упал плашмя. Его изувеченный бритый затылок замер в шаге от моих колен.
Быстро утерев лицо, я вскинул голову.
Мазурин, качаясь едва ли не как маятник Фуко, тупо смотрел прямо перед собой и держал автомат. По-моему, он даже не видел меня.

– Капитан? – позвал я, проверяя его реакцию.

Вместо ответа он, глядя куда-то вдаль, подошел к ефрейтору, опустил ствол автомата и нажал на спуск. Несколько пуль расшевелили уже мертвого Птенца.

– Какой привычный жест, – похвалил я, вместо того чтобы поблагодарить.

– Медленно, доктор, медленно, – проговорил Мазурин, едва шевеля языком, – медленно соображаешь… Нам нужно торопиться…

Сказал – и тут же упал точно так же, как Птенец, я едва успел подхватить его, чтобы он не разбил себе голову.

Он прав. Пора отсюда убираться. Если никто еще не обратил внимания на выстрелы, поскольку они органично смешивались с общим грохотом, то этих троих хватятся скоро. Быть может, их уже ищут…

– Мазурин, вы можете идти? – задал я совершенно неуместный вопрос.

– Да, – неожиданно ответил он. – Только послушай меня внимательно, доктор…

Я усадил его под березу, перед тем как собрать боеприпасы, и теперь он был похож на не добравшегося до дома пропойцу: ноги – раскиданы в стороны, руки – вдоль туловища, голова опущена, подбородок упирается в грудь.

– Когда поймешь, что не можешь меня тащить, уходи один. И выйди из окружения, понял? – Он покачал головой – и стал еще больше похож на пьяного. – Ты сумеешь, я видел… Рано или поздно тебя найдет человек, который спросит, кто тот второй, что был с тобой в кабинете в момент убийства Кирова… Это будет человек из НКВД… И наступят не лучшие для тебя времена… Поэтому лучше скажи здесь и сейчас… где хуже уже и быть не может… скажи – кто?..

Ни слова не говоря, я подсел под Мазурина, завалил его на себя и, бренча двумя автоматами, висевшими на другом плече, пошел в лес. В кармане моем размялись почти до пюре пять картофелин. Ими-то мы и поужинаем. Но только не здесь.

Через час похода я выбился из сил. Мазурин спал. Я разделил пюре пополам и съел. А потом с удовольствием закурил «Беломорканал». Голова закружилась.

«Будет неплохо, если я посплю», – решил я, докурив и почти услышав гул в ногах и почувствовав боль в пояснице.

И уснул.
//- * * * -// 
Вряд ли это можно было назвать сном. То и дело я открывал глаза и сквозь мутный, как стакан алкоголика, рассвет рассматривал окрестности. И всякий раз мне мерещились тени, пробирающиеся к нам сквозь деревья. Однажды одна такая тень присела ко мне.
«Будут искать тебя, Саша… – втягивая сигаретный дым, который превращал красивый мелодичный говорок в солидный гул, произнесла тень. – Хирурга из больницы НКВД в Москве знают все, а еврея с улицы Чугунной никто не знает, кроме его мамы, дай бог ей здоровья. Но второй нужен будет непременно… Чтобы пришить. Но его не пришьют, пока первый не назовет его имя. – Еще одна затяжка и просьба, почти мольба: – Даже оставаясь один в комнате, даже если веришь тому, кто в нее вошел, рассказывай историю так, как понадобилось чекистам сразу. Даже если думать об этом будешь – думай так, как хотели чекисты. И запомни: ты жив, пока не назовешь мое имя».
Я открыл глаза.
Привстал и осмотрелся. Болела каждая клетка тела. Нас окружал полумрак, в литературе такое неопределенное состояние называют «между волком и собакой».
Между волком и собакой… Как верно…
Мазурин был в забытьи, но дыхание его было ровно. Положив ладонь на его лоб, я почувствовал холодную испарину. Холодная – пусть. Главное, чтобы не жар. Воспалительный процесс свяжет нас, и двигаться тогда можно будет только ночью.
Я смотрел на него, курил в кулак и дрожал от холода.
Зачем вы приехали на фронт, ребята? Что вам не сиделось на Лубянке? Ловили бы мародеров, тушили бы «зажигалки», раскрывали коварные предательские планы советских военачальников. Нет, примчались. В самое пекло… Словно от военврача Касардина зависел исход этой войны. Словно назови он Яшку, и с именем этим полетит самолет в Берлин, имя это предъявят Гитлеру, и тот, качнув головой, скажет: «Да, напрасно мы вторглись в СССР. Когда там такие люди живут, нечего нам там делать».
Я еще раз провернул в голове ситуацию. Я и Яшка стали свидетелями смерти Кирова. Настоящей смерти Кирова, мы видели, как и при каких обстоятельствах он был убит на самом деле. Из тех, кто не допущен к тайне событий в Смольном первого декабря тридцать четвертого, только я и Яшка. И двое чекистов приезжают на фронт из Москвы, чтобы у одного из них, меня – выбить имя второго. Им нужны оба.
Если бы они имели приказ убрать свидетеля – я был бы уже мертв. Но им, видимо, поставлена задача разыскать обоих. Я найден. Остался Яшка. Круг свидетелей замкнется, если я его назову. Зачем кому-то замыкать этот круг?
Кому-то…
Я призадумался и затянулся. Вокруг пахло травой, сюда еще не добрались копоть и масляный угар танков. Свежий, чуть похолодевший августовский украинский лес… Кому нужно?
ЧК? Вот уж самое время искать врагов народа и выполнять план по «быкам»! Что-то не так здесь…
Я вмял окурок папиросы в землю, придавил ботинком. Растер. Мелькнула мысль, что было бы неплохо сейчас разбудить Мазурина. И маленько попытать. Чтобы приоткрыл тайну своего появления на передовой. Но я вспомнил, как его уже пытали. Причем на моих глазах. И этот негодяй спасал мою жизнь до последнего, чтобы спасти дело.

– Мазурин!

Разлепив веки, он сморщился от боли, потрогал засохшую, почерневшую повязку и в три приема сел.

Взгляд у него был такой растерянный, что я решил, не хочет ли он спросить, где его кофе.

Есть было нечего. С убитого Птенца я снял фляжку с водой – предмет, очень похожий на укороченный тубус инженера. Сейчас она была почти пуста. Облизав губы, я свинтил крышку и протянул фляжку Мазурину:

– Пей!

– Сначала – ты.

Я прикоснулся губами к воде. Мне нельзя пить эту воду. Без нее Мазурин долго не протянет. Но был вынужден сделать глоток, потому что он не спускал с меня глаз.

И тогда выпил он. Немного. Столько же. Я его берег как врач, он меня – как агент, от меня зависело выполнение поставленной перед ним задачи.

– Я хочу вас спросить, Касардин… – Он помедлил и попросил папиросу. – Почему вы меня не убьете? Одним выстрелом вы прикончите сразу двух зайцев. Без меня вам легче добраться до наших, и второе – вы же знаете, что, если мы выберемся, я тотчас доставлю вас на Лубянку. А так… – Он посмотрел вокруг взглядом пассажира, которому все равно, куда ехать. – А так никто и не узнает.

Поднявшись, я протянул ему руку.

– Идти можете?

– Ответьте, черт вас возьми! – прохрипел он, цепляясь за меня, как альпинист.

– Вы знаете ответ. Если бы вы не были уверены в том, что я вас не убью и даже не брошу, вы бы не задавали этот вопрос. Иначе я бы на самом деле подумал – а чего это мне тащить на себе этого гада? Он же меня электричеством пытал.

Около десяти минут мы шли молча. От нечего делать я считал шаги и, когда Мазурин впервые заговорил после молчания, я насчитал их пятьсот два. Такое впечатление, что он их тоже считал.

– Гордитесь своей порядочностью, доктор? – В голосе чекиста я не расслышал одобрения. Скорее, наоборот, нотки презрения. – Доказываете мне, как должен поступать настоящий человек в нечеловеческих условиях?

– На какой вопрос ответить первым?

Я испытывал большие затруднения с удержанием Мазурина. Весу в нем было около восьмидесяти пяти килограммов. Может, меньше, но легче от этого мне не становилось. Я почти волок его на себе. Толстый сук, на который капитан опирался, ему скорее мешал, чем помогал. Из-за него, этого сука, он то и дело заваливался на меня или, когда сук проваливался в нору или другую яму, виснул, заставляя останавливаться. В эти мгновения два автомата, висевшие на другом моем плече, клацали друг о друга.

– Разве это не один и тот же вопрос, Касардин?

– Нет, – ответил я. – Это разные вопросы. Горжусь ли я? Вряд ли. Скорее я все время страдаю через эту свою порядочность. Какая уж тут гордость. А доказывать мне вам что? Что вы подонок и палач? Вы это и без меня знаете. – Помолчав, я добавил: – Я всего лишь врач, Мазурин. Врач, понимаете? Я не могу бросить больного умирать. Мне ведь жить потом. Я-то об этом постоянно думаю – о том, как мне жить дальше с совестью своей. А вы думаете?

Мы снова шли в темноте молча, и я, не обладающий зрением кота, то и дело натыкался на деревья, сбивая ритм нашего марша.

– Касардин, помимо порядочности есть еще приказы партии…

– Вот как? – я усмехнулся. – Так, значит, приказы партии и порядочность людскую вы разводите в стороны. Следует ли понимать, что порядочность не