– Ага, сволочи!.. – дико расхохотался Мазурин. – Так вы смертны?!
И он, придерживая «ТТ» свободной рукой, расстрелял весь магазин.
Одна из пуль, прошив руку немца, держащего руль, вонзилась ему в бок. Оскалившись, немец грязно выругался (Мазурин слышал этот лай) и потерял управление. Руль круто вывернулся вправо, и мотоцикл с дугообразной табличкой на переднем крыле, словно наехав на люльку колесом, перевернулся. Машина перевернулась, и тот, что пытался задушить себя, удерживая хлещущую из горла кровь, упал – и руки разошлись. И кровь ударила в последний раз, заставив немца скрести сапогами по притоптанной дорожке школьного парка…
Мазурин выхватил из кобуры второй магазин, забил в рукоятку, передернул затвор…
Немец-водитель встал, выкинул перед собой автомат и нажал на спуск. В то же мгновение выстрелил и Мазурин…
//- * * * -//
– И что было дальше? – спросил я, уже подходя к предполагаемому месту стоянки. Я испытывал чувство, которое испытывал любой, несший невыносимо тяжелую вещь. Ты смотришь на точку на земле, метрах в десяти перед собой, и думаешь – вот я дойду до нее и опущу. И отдохну, и испытаю ни с чем не сравнимое блаженство от избавления от груза. Но, дойдя до этой точки, ты вдруг переносишь ее еще на десять метров… А потом удаляешь еще на пять… И когда уже пальцы твои разжимаются, ты делаешь последнее усилие, делая два шага… Ты победил. Это и есть блаженство.
Я переносил точку уже два раза. Если перенесу еще, упаду. Нужно было чем-то занять слух, чтобы не мучиться в тишине. И я спросил:
– И что… было… дальше?
Сделав четыре шага, я почувствовал, что ноги не слушаются. И, как был, с автоматами, фляжкой и Мазуриным на плечах, опустился на землю. И когда колени мои коснулись земли, я рухнул как подкошенный.
– Дальше… – доносилось до меня сквозь неприятное жужжание в ушах… комар или отток крови от головы?… – Дальше я видел, что немец дернулся и покачнулся. Его пули просвистели над моей головой. Я перемахнул через забор. Мной овладел раж и ужас.
– Не от убийства, конечно… – пробормотал я, прижимая горевшее жаром лицо к холодной земле.
Мазурин помолчал и снова заговорил, когда я уже почти пришел в себя. То есть стал чувствовать, как застоявшаяся в членах кровь разгоняется по венам.
– Мы бежали с Шумовым какими-то дворами, огородами и постоянно натыкались на немцев… Они появлялись всякий раз неожиданно. Как специально… Словно игра была такая – угадай улицу, где нет немца. И мы постоянно проигрывали. У меня в пистолете оставалось пять патронов, Шумов, кажется, вообще не стрелял. Но вскоре мы оказались в тупике. Улица заканчивалась массивным домом какого-то зажиточного крестьянина…
– Кулака, – не закрывая рта, произнес я, холодя щеку травой.
– Да, кулака!.. Потому что у советского крестьянина не может быть такого большого дома с такой высокой оградой!.. – разозлился Мазурин, и я понимал, что злится он не на классовую враждебность хозяина дома, а на его непредусмотрительность – крестьянин должен был предположить, строя этот дом, что скоро через него попытаются убежать от фашистов два сотрудника НКВД. – Сука!.. Такой ограды я не видел даже в ГУЛАГе!..
– Вы были в ГУЛАГе? – спросил я, от истомы и усталости незаметно снова переходя на «вы» с человеком, которому час назад обещал выбить зубы.
– Да, Ежов возил группу сотрудников в командировку, – недовольно пробурчал Мазурин.
– Кровавый карлик вам показывал ограды? – иронично поинтересовался я. – Наверное, это было его любимое занятие, поскольку сам-то он был полтора метра…
– Было сделано много ошибок в то время, – совершенно не в тему сказал Мазурин, понимая, что нужно как-то оправдать свое нахождение под руководством человека, которого расстреляла партия. – Ежов разоблачен, и это – заслуга партии.
Я вздохнул и перевалился на спину.
– Да никто его не разоблачал, Мазурин. Глупый вы человек. Просто его педерастические связи с мужьями служащих ЦК в конце концов достали самих членов ЦК.
– Врешь! – И изнемогший чекист поднялся над землей как орел.
– Зачем мне врать? Я был в Германии в командировке, завел связи с немецкими врачами. – Лежа я вынул коробку папирос и закурил. По просьбе кинул Мазурину «Беломор» и спички. – С одним из них, с психиатром Карлом Гроссманом, виделся в сороковом в Москве. Он-то и рассказал, как в 1937 году он принимал у себя в клинике прибывшего якобы в командировку, а на самом деле отправленного партией лечиться от педерастии Ежова.
Оглушенный Мазурин лег, а я добавил на всякий случай, так, помня о недавней обиде:
– Вот такие люди руководят Народным комиссариатом внутренних…
– Заткнитесь, Касардин, иначе я убью вас, – процедил он. – Когда вы будете спать!
– Верю, – согласился я без возражений. – Но стоит только подумать…
– Касардин…
– Молчу, молчу… А теперь посмотрите налево и скажите, что вы видите.
Встревоженный неожиданным переходом капитан перевернулся, не забыв издать стон, и впился взглядом в темноту.
– Доктор, это… дом, что ли?..
– Вот это и предстоит нам сейчас узнать.
– Сейчас? – удивился Мазурин. Ему казалось – и казалось совершенно справедливо, что эта минута – не лучшее время для начала операции. Ни он, ни я не держимся твердо на ногах. Он прав. Мы еле дышим. Но, в отличие от него, я знал, что дальше мы будем стоять все менее и менее твердо. И потом, есть еще одна причина.
– Вспомните, Мазурин, когда прибывают ваши «воронки» для ареста врагов народа.
– До четырех утра в основном… Да, да, вы правы, – решительно согласился чекист. – Нужно идти сейчас. Вы говорите – четыре утра?.. Все правильно. В это время не подозревающая о коварных помыслах противника сторона пребывает в легком анабиозе.
– Как красиво вы сказали.
– Касардин?..
– Задача номер один – найти еду. Задача номер два: воду. Впрочем, я поменял бы задачи местами. Три: найти медикаменты, если повезет.
Проверив оружие, мы медленно выдвинулись в сторону странно мерцающего в ночи огонька. Мы никуда не торопились. Мы еле переставляли ноги.
– Так что случилось с Шумовым? – спросил я, когда огонек вырос до очертания освещенного странным мутным светом окна.
На этот раз перед нами было действительно село. Стоящий на окраине дом селения близ Умани был единственным, где горел свет…
– Его подстрелили на улице. Я не видел, кто стрелял, но он бежал передо мной и вдруг взмахнул руками. Последнее, что помню, это исказившееся от натуги лицо его и крик «Беги!». Это все, доктор.
…и свет этот странен был тем, что окно едва светилось. Словно кто-то зажег у стекла зажигалку, и не собственно свет, а тепло освещало окно.
Держа автоматы наготове, мы приблизились к дому. Дела складывались таким образом, что ничего другого, кроме знакомства с его обитателями, не оставалось. У нас не было другого выхода.
Приоткрыв дверь, я вошел. Следом за мной, спина к спине, – контролируя улицу, протиснулся Мазурин.
Увиденное меня умилило. Несмотря на то, что руки у меня чуть тряслись от волнения, – я теперь, видимо, в любое помещение буду заходить с трепетом, я опустил автомат и облегченно выдохнул.
У стены молодая женщина в платке качала колыбель. У печи стоял шест с вилкой, в которую была вставлена лучина. Она-то и горела, заливая окно сонным светом. Когда я вошел, женщина перестала петь.
– Тятя… – беззащитно прошептала она. – Свои…
Из-за печи с двустволкой в руках появился высокий мужчина с черной бородой. Лет ему было под пятьдесят, я привык угадывать возраст пациентов почти безошибочно, но в бороде его не было и намека на седину.
Из-за спины его выглядывала крупная женщина – я видел только ее лицо, но и этого было достаточно, чтобы понять – ростом она чуть пониже мужа.
– Здравствуйте, – сказал я и почувствовал, как сильно изменился мой голос всего за один день. Он стал приглушенным и настороженным. Словно это «здравствуйте» произнес кто-то другой, стоявший рядом. – В деревне есть немцы?
– А где сейчас нет немцев? – так же осторожно и почти утверждающе произнес мужик.
– Нам нужно укрыться, – сказал Мазурин. – И, если возможно, поесть.
Мужик поставил ружье за печь. Кивнул бабе, и та засуетилась. Очень скоро мой рот стал наполняться слюной. Крынка с молоком, картошка, огурцы, помидоры… Стараясь не разбудить дитя, тетка накрывала стол с поразительной быстротой. Когда появилось сало, у меня закружилась голова. Всю дорогу я видел перед собой кусок холодного вареного мяса. Не понимаю, почему не котлета дымящаяся, не шашлык, а именно – холодное мясо. Видимо, в голове работал какой-то механизм, и даже при производстве фантазий он ориентировал мои представления на некую логику. Откуда ночью в крестьянском доме могло появиться горячее мясо? Но мяса здесь не было никакого. Мясо на столах деревенских дымится в конце ноября – декабре, когда режут скот.
Наевшись досыта, я понял, как сильно устал. И сразу заболело все – и бок, сожженный электричеством (я косо посмотрел на Мазурина, не могущего остановиться и жующего картофелины, – он так ел, что казалось – он жует, а не глотает), и плечи, и нога, подвернутая во время артналета неизвестной батареи.
– Нам нужно укрыться и переждать несколько дней, – сказал наконец капитан. – Красная армия погонит врага назад, и тогда мы выйдем. А сейчас мы окружены.
Мужик молчал и чесал бороду. Кажется, прием на временное хранение двоих москалей не входил в его планы.
– Чердак – надежное укрытие?
– А что – чердак? – промычал мужик. – Чердак как чердак… что его хвалить…
– Может, сеновал, загон? – продолжал разведку Мазурин.
– Может, и сеновал…
– А может, ты недослышишь? – делая последние жевательные движения, проговорил чекист. – Или недопонимаешь обстановки? Два командира Красной армии, два коммуниста, советских человека просят у тебя помощи. А ты сидишь и чешешь репу.
