красным как свекла. – И этот с ним – тоже… Красные командиры они, господин лейтенант…
– Ублюдок!.. – Девчонка налетела на брата как орлица.
Я ни разу не видел, чтобы женщина была в такой слепой ярости. Все, что копилось в ней все то время, что мы знакомы, выходило из нее, как из пробоины в сердце, – накатом, цунами, ударной волной… Я чувствовал, что перед глазами стоял ребенок ее и два потных, дурно пахнущих кислятиной насильника…
– Зачем родили тебя, для чего?! – Схватив за волосы Тараса, брата своего, она свободной рукой изо всех сил била его по лицу. – Это же русские!.. русские!..
– Отцепись, дура!.. – хрипел он, пытаясь ухватить эту руку.
Мы с Мазуриным и дюжина фашистов смотрели на это, и в какой-то момент мне показалось: мы с Мазуриным, немцы, девчонка с братом – все это живет отдельно, само по себе.
– Забыла, сколько они народу извели?! – орал теперь хозяин дома. – Сколько горя хапнули через этих красных?!
– Они же русские командиры, гад!.. Военные, они Родину защищают, а ты их… подонкам этим!.. сдал!..
– Военные?! – Предатель изловчился и откинул от себя сестру. – А ты забыла, как эти военные вместе с командармом Тухачевским отца твоего, дядьку моева, газом в лесу затравили?!
– Отведите эту суку в сторону! – пролаял оберштурмфюрер.
Двое эсэсовцев схватили женщину за руки и повели, безвольную, рыдающую, от крыльца.
Я не успел заметить, как в руках оберштурмфюрера оказался «парабеллум». В отличие от советских командиров, офицеры рейха носят кобуру на левом боку, впереди. И оттого, что он стоял ко мне спиной и я видел лишь ремень, перетянувший его осиную талию, я упустил его движение из виду.
– Как жаль, что я не могу сказать ей сейчас, что не ее виню… – раздалось слева от меня, и я повернул голову.
Взбугрив желваки на скулах, Мазурин стоял и так же яростно сжимал веки.
– Как я жалею… – процедил он сквозь зубы.
Оберштурмфюрер кивнул солдатам и, пряча пистолет в кобуру, направился к крыльцу. Нас руками и автоматами толкали в спину до тех пор, пока мы не оказались у стены. Не знаю, что вызывало у немецкого офицера столько бешенства – оно читалось в каждом его движении. Эти чересчур резкие выкрики, когда того не требовала обстановка, демонстративно скорое впихивание «парабеллума» в кобуру. И, приглядевшись, я понял. Он никак не может соотнести наше положение с нашим поведением. По его расчетам, а он тому был уже не раз, видимо, свидетелем, мы должны сейчас падать на колени, молить о пощаде и заверять, что не командиры. Шли-де из Могилева в Одессу, чтобы убежать от советской власти. Но вместо того, чтобы нести околесицу и лгать, чтобы выиграть шанс на спасение, мы молчали и о чем-то переговаривались. Это его и бесило.
– Русский командир? – он ткнул пальцем в направлении Мазурина.
– Нет, он всего лишь русский полицейский. А я всего лишь русский врач.
Потеряв дар речи, оберштурмфюрер смотрел на меня изумленным взглядом.
Сзади раздался хриплый смешок, послышались восклицания, которые, если перевести на русский, звучали как: «ни хрена себе» и – «он знает немецкий». Так реагировали на мое заявление солдаты.
– Что ты ему сказал? – глядя под ноги, выдавил капитан.
– Что ты легавый, а я – хирург.
– Не разговаривать друг с другом! – прикрикнул эсэсовец. – Где вы учились немецкому языку?
– В России.
– Вы из немецкой семьи?
– Ницше знал греческий, так может ли быть такое, чтобы он был из греческой семьи?
Видимо, дел у этого офицера было много. Поэтому он снова вынул «парабеллум» и сделал в мою сторону два шага…
И я во второй раз в жизни увидел перед собой зрачок пистолета.
– Прощай, Мазурин, – как можно быстрее проговорил я.
– Опустите оружие, оберштурмфюрер!
Силы вышли из меня так быстро, что посмотреть налево – туда, где на земле лежали сорванные с петель ворота двора Тараса, сил у меня не было.
Но видел, как стоящий передо мной эсэсовец перехватил «парабеллум» за ствол и, вытянувшись, как для плевка, щелкнул каблуками. Не поднимая головы, я скосил глаза в сторону приближавшегося к нам человека. Но видел только начищенные, чуть тронутые пылью сапоги. Через несколько мгновений к этим сапогам добавилось еще несколько пар.
– Что здесь происходит?
– Господин оберфюрер, мною взяты в плен двое русских офицеров, переодетых в крестьянское платье!
Взявшись ниоткуда, возле моего подбородка появилась трость. Сначала я подумал, что это какое-то холодное оружие и мне сейчас просто проткнут горло. Но трость надавила снизу, и я вынужден был поднять голову.
Снова полковник. На каждую деревню по полковнику. У них много полковников.
– Вы только что говорили по-немецки, – это был не вопрос.
– Это так, – ответил я.
– Вы преподаете? Только не говорите, что Ленин тоже знал немецкий, однако не преподавал. Иначе я вас убью.
– Нет, я не преподаю. Но у меня были хорошие учителя…
Говоря это, я увидел, как эсэсовец махнул тростью, и капитана Мазурина, дернув за руку, отняли от стены. Подгоняемого пинками и ругательствами, которых он не понимал, его повели со двора.
– …и я был в Германии.
– В каком году вы были и где именно?
– В тридцать шестом году, в Берлине, на симпозиуме хирургов. Я читал лекцию на кафедре Берлинского университета.
Полковник недоуменно покачал головой.
– Неисповедимы пути господни, – услышал я. – А теперь вы в рубище прячетесь от тех, кто пять лет назад вам аплодировал. Как все изменилось, верно, доктор?
– Вряд ли эту женщину убил тот, кто слушал мою лекцию. – Я посмотрел на тело девочки. – Вряд ли меня и моего знакомого забивали ногами до полусмерти те, кто мне аплодировал пять лет назад.
– Новые времена диктуют новый порядок жизни, доктор. – Полковник постучал тростью по своему сапогу. – Ничто не стоит на месте.
– Кроме принципов человеколюбия.
– Вы еще и философ?
– Разве я поднял эту тему? Впрочем, с идеей сублимации я знаком.
– И вы считаете идею сверхчеловека беспринципной, – снова не вопрос, снова утверждение.
Я заставил себя улыбнуться.
– Какие принципы могут быть у команды «убей»?
С интересом прикоснувшись без видимой причины к фуражке, он сделал шаг ко мне. Глаза его блуждали по моему лицу.
– Какое звание у вас в Красной армии?
– На петлицах я носил знаки различия военврача второго ранга.
– Майор, значит? Штурмбаннфюрер, если оценить шкалой нашей иерархической лестницы. Военнослужащий категории «миттлере фюрер».
– Нет, оберфюрер, я военврач второго ранга Красной армии.
Он снова смотрел на меня. Я пытался проникнуть в этот совершенно стеклянный взгляд, но безуспешно. Наконец отвлекшись от меня, полковник посмотрел на лейтенанта.
– Что здесь произошло?
Тот быстро, но подробно доложил. Услышав новое, я дерзко вмешался. Губы мои при этом дрогнули, но не от страха на этот раз, а от брезгливости.
– Он лжет.
Сейчас полковник изобразил на своем лице удивление, которого не было, когда он услышал из моих уст немецкую речь. И я посмотрел на лейтенанта. В его глазах читалось сожаление о том, что не прикончил меня сразу, в загоне.
– Как же, по-вашему, выглядит правда? – спросил полковник.
– Он обнаружил нас не в результате личного сыска, а по доносу вот этого мерзавца. – Я смело вытянул руку в сторону белого как саван Тараса. – Его сестра привела нас к нему в дом, чтобы сохранить жизнь двоим соплеменникам. А он выдал нас вам, за что женщину убили, и об этом ничуть не сожалеет. Таким образом он посчитал возможным сохранить жизнь себе и своей семье. И, кажется, оказался прав.
