необходимости выполнять тяжёлую работу и немного прибавило свободы передвижения. Что касается Клауса, то барон решил, что тюремный лекарь вполне может обойтись без помощников, и оставил моего приятеля среди пленников.
Безропотный исполнительный Генри ни разу не навлёк на себя гнев раздражительного и вспыльчивого начальника тюрьмы. За это барон оценил парня, назначив его кем-то вроде десятника над бригадой заключённых. Генри мог свободно передвигаться по территории и жил в особом помещении для надзирателей. Тому, кто плохо его знал, могло показаться, что он неплохо устроился и вполне доволен жизнью. С одной стороны, Генри был рад, что имеет возможность находиться подальше от барона, с другой стороны, тяготился этой должностью, считая, что помогает тюремщикам угнетать своих друзей.
Телесные недуги подрывали здоровье заключённых, но не они были главным врагом попавших в тюрьму людей. Уныние и начавший угасать интерес к жизни, ставили на колени, казалось бы, самых закалённых бойцов. Привыкшие сражаться, каждый день, рискуя головой, они плохо переносили однообразный быт заключения. Я был очень удивлён, когда узнал, насколько религиозны повстанцы. Суровые воины, не раз смотревшие смерти в лицо, во время молитвы напоминали кротких ягнят. Они остро нуждались в пастыре, который мог бы поддержать их душевное здоровье, помочь советом и удержать от опрометчивых шагов. По иронии судьбы, на роль такого пастыря выбрали меня, считавшегося среди повстанцев монастырским послушником. Все мои робкие попытки развеять это заблуждение ни к чему не привели. А один из повстанцев сказал так:
— Даже если ты действительно не являешься служителем Богов, Берхард, это ничего не изменит. Когда люди считают кого-либо достойным говорить от имени Вершителей человеческих судеб, значит, так тому и быть. Пойми, нам и так здесь тяжело. Многим кажется, что сами Боги отвернулись от них. Своим отказом ты перережешь последнюю ниточку, связывающую их с жизнью.
— Но, ведь, это грех… — я надеялся, что это окажется решающим аргументом.
— Дать людям надежду, помочь, излечить душевные раны. Всё это теперь называется грехом?
Возразить было трудно, но я боялся ответственности, которая готовилась на меня свалиться. Я, который сам до сих пор не смог обрести Богов в своей душе, должен был говорить от их имени. Сразу вспомнились слова из Священного писания о "ложных пастырях", ведущих в пропасть доверившихся им людей. И о том, что "сомневающийся подобен шаткому столбу, и неверие легко повалит его наземь".
— Среди этих каменных стен, — продолжал повстанец, — мы подобны самым первым людям, перед которыми Боги открыли мир. "Избрали они себе пастыря, и Боги отверзли его уста и дали через него людям Завет". Так, кажется, говорится в писании?
— Так, — согласился я.
— Вот и мы тебя избрали, Берхард. Ты — наш пастырь. Не подведи, иначе Боги действительно нас оставят.
Так я стал тюремным священником. Общение с отцом Готтардом не прошло для даром. Отсутствовали проблемы с тем, как должна быть организована церковная служба, и каковы обязанности проводящего её священнослужителя. С этим никаких сложностей не было, но я совершенно терялся, когда возникала необходимость кого-нибудь исповедовать. Выслушивать сокровенные признания от повстанцев, вдвое, а то и более, старших чем я, порой было совсем не просто. Зачастую люди рассказывали о себе такие вещи, что становилось по-настоящему страшно. Первые две ночи меня мучили кошмары, не давая ни на мгновение погрузиться в сон. Совета или помощи просить было не у кого, и приходилось самому искать ответы на вопросы, которые ставила передо мною жизнь.
Я осознавал, что не могу предложить повстанцам и десятой доли того, что они могли бы получить, общаясь с отцом Готтардом. Пришлось стать чисто символическим пастырем, к которому тянулись потому, что не имели возможности выбирать. Сами повстанцы оценивали мою деятельность положительно, и даже надзиратели признали во мне священника. Поначалу очень беспокоило, как к моей новой роли отнесётся Клаус. Уж он-то прекрасно знал, кем я являюсь на самом деле. Но мой приятель пришёл на первое же богослужение и, после того, как молебен закончился, одним из первых подошёл для благословения.
— Благословите, отец Берхард.
Я едва не бросил всё и, с трудом нашёл в себе силы, чтобы завершить все положенные обряды. В тот же вечер отыскал своего приятеля и с пылающим от стыда лицом произнёс:
— Прости меня, Клаус.
— За что?, — удивился он.
— Я же не священник. Пришлось согласиться на эту роль. Тебе совсем необязательно мне подыгрывать.
— Ты должен неплохо меня знать. Так, Берко?, — улыбнулся мой приятель.
— Какой разговор? Мы же выросли вместе.
И тут он произнёс слова, после которых я перестал сомневаться в правильности своих действий:
— Вот и я тебя хорошо знаю. Поэтому и подошел просить благословения.
— Ты меня очень смутил тогда. Пожалуйста, вне богослужений, не называй меня отцом Берхардом.
— У тебя что-то с ушами, Берко?, — засмеялся Клаус. — Наверное, прихожане слишком громко пели гимны Богам!
Барон Арман не оставил без внимания мой новый статус. На следующий день после того памятного богослужения, две надзирателей привели меня в
