его кабинет. Тогда я впервые вышел за пределы тюремного кольца и был удивлён, насколько неуютными и мало приспособленными для обитания были помещения, занимаемые охранниками.
"Да эта тюрьма ничуть не лучше нашей", — решил я, разглядывая неумело нанесённую штукатурку, которая скорее подчёркивала, чем скрывала кривизну стен.
Кабинет начальника был обставлен скудно, даже по меркам приюта в Остгренце. Приличного кресла там не оказалось. Арман восседал на сколоченном из толстых досок стуле, покрытом звериными шкурами. Единственным украшением кабинета были приколоченные к стене большие оленьи рога.
— А ты даже здесь ухитряешься сделать карьеру, — произнёс барон, оглядев меня с ног до головы. — Ещё недавно был простым лекаришкой, а стал божьей прислугой. Глядишь, и до архиепископа когда-нибудь дорастёшь.
Собственная шутка настолько понравилась начальнику тюрьмы, что он долго не мог унять смех, тряс головой от восторга и утирал выступившие на глазах слёзы. Смеяться он прекратил так же внезапно, как и начал, после чего вперил в меня тяжёлый взгляд и сказал:
— Значит так. Слугой господним, тебя пускай считают бунтовщики, а для меня ты такой же отвратительный ублюдок, как и все остальные. Понятно?
— Да, ваша милость.
Я не собирался с ним дискутировать на эту тему, тем более что сам не считал себя истинным служителем Богов.
— В твоих интересах быть со мной откровенным и ничего не утаивать. Иначе твоя никчёмная жизнь может очень сильно осложниться. Понятно?
— Да, ваша милость.
— Хорошо. Тогда рассказывай, о чём тебе рассказывают бунтовщики на исповеди.
Я подозревал, что рано или поздно этот вопрос всплывёт, поэтому был готов отвечать, не задумываясь, но на всякий случай, спросил:
— Что именно интересует господина барона?
— Всё!, — рявкнул Арман.
"Похоже, он думает, будто застал меня врасплох. Ошибаетесь, господин барон".
Для начала я взялся перечислять все любовные похождения повстанца по имени Макс. Любвеобильный молодой человек не столько исповедовался, сколько с упоением вспоминал о времени, проведённом с очаровательными девушками. На память я тогда не жаловался, поэтому вывалил в уши начальника тюрьмы весь рассказ без каких-либо сокращений. Другой повстанец признался в том, что перед боем испытывает неодолимый страх быть проткнутым пикой. Он очень натурально описывал свои ощущения, с дрожью в голосе говоря о холодном и остром наконечнике, скользящем между рёбер к сердцу. Стараясь передать все интонации, я приукрасил, как мог, эту жуткую историю, и барона, кажется, проняло.
— Хватит!, — остановил он меня. — Что это за бред?
— Это содержание исповеди, — с серьёзным лицом ответил я. — С вашего позволения, я продолжу?
— Нет. — мрачно отказался Арман. — В следующий раз будешь докладывать только самое важное. Не злоумышляет ли кто-нибудь против его светлости. Понятно?
— Да, ваша милость, — снова ответил я, а потом не удержался и добавил: — Осмелюсь напомнить господину барону, что все, кто у меня исповедовался — бунтовщики. Они не могут не злоумышлять против его светлости.
Арман долго обдумывал эту глубокую мысль, после чего согласился:
— Действительно… Они все злоумышляют… Так, скажи мне, что они хотят сделать?
— Они хотят свергнуть его светлость — кротко сообщил я.
— А сбежать они хотят?
— Нет. Только свергнуть его светлость.
Мозг начальника тюрьмы очень долго пытался переварить содержавшееся в ответе противоречие. Наконец, Арман сдался, вяло махнул рукой и произнёс:
— Пошёл прочь.
У тебя, мой преемник может сложиться впечатление, будто на тяготы тюремного заключения меня не коснулись. Да, я не занимался тяжёлой работой, не ворочал неподъёмные камни, не копал землю. Я, всего лишь, облегчал людям телесные и душевные страдания, сопереживал каждому узнику, и личное горе каждого из них становилось и моим горем тоже. Это было нелегко. Мне оставалось только молиться и надеяться на лучшее. Хочется верить, что все мы с честью выдержали ниспосланные свыше испытания. И тогда Несотворённый Отец дал нам шанс покинуть узилище.
В тот ничем не примечательный день охранники позвали меня помочь получившему травму заключённому. Произошло это в одной из камер нижнего яруса, где Арман намеревался оборудовать ещё один карцер. Их и так в тюрьме было два, но ни один не пустовал даже полдня. На нижнем ярусе пленным
