Конюх потом вспоминал: «Вот такая, мужики, петрушка вышла. Детектива охальна… А этот жеребец американский – Де Билл звать – до нашего колхозу всё ж таки добрался. Но, скажу я вам, мужики, против нашего Сокола – тьфу, соплёй перешибёшь. Вроде и на добрых харчах жил, а такой задохлик. Ветром качат. Не в коня, видно, овёс… Ну, прикатил к нам этот Де Билл американский. Сунули мы Де Биллу древнюю кобылицу – Роза Люксембург звать. Присидатель кличку дал ишо при социализме. А поменять забыли. Но мы её просто, по-улишному, Розой кликали. Старая, старе поповой собаки… столько и не живут… Роза по конюшне идёт, а я следом за ней песок подметаю – сыплется же… Хотели мы Розу на шкуру сдать, а тут – на тебе, сгодилась на старости лет. Окрутили мы её с американцем – и все довольные…»
Посудачили конюх с Гнедухой, дед ушёл, но явился козёл Борька, пьяный в дымину, и горланит на всю улицу, горлапан:
– Иде свобода, иде демохратия?!
– Чего, Обалдуй, ревёшь, как недорезанный?.. Опять в стельку пьяный?! Опять куролесишь?!
«А Борьке было с чего веселиться?! – вспоминал конюх. – В наш колхоз прикатил американский президент… как его?.. Убил Клином или Дебилл Клином… вышибло из памяти. Но вроде Клин… У присидателя колхоза гостил. А тот убился, в лепепешку расшибся, не знал, в какой угол посадить, чем отпотчевать. Напитков, наедков, полон стол. А из каких сусеков нагрёб, леший его знат, ежели колхоз на ладан дышит, ежели колхозники уж год зарплату в глаза не видели. На подножном корму перебивались… Ладно… Присидатель-то подпил, и толи с дуру, то ли в лапу ему сунули, старые пашни взял и отдал американцам под ихний полигон – чуму красно-коричневу бомбить… Посулил и сенокосные луга… Ладно… А Борька… тоже, паря, подпил… пляшет перед Клином и срамные частушки горланит.
Мужики поплевали на соромщика, а Клину, паря, глянулись частушки, посулился в Америку взять. И взял бы, да Борька возьми и загуляй на радостях. Запился в доску. Уж и паспорт загранишный справил, деньжонками разжился, уж и сидел на чемоданах. Дак нет, зараза, упился пьяней вина и пошёл по деревне куролесить – блудный дом искал. А у нас в деревне где его найдёшь?! У нас народ тёмный, по старинке живём… Не нашёл Борька блудный дом, разорался: и де свобода, и де демохратия?! И за что кровь проливали, ежели публишный дом в деревне не открыли?! И открыл бы, с Борьки сталось бы – да беда с им вышла… Встретил Гнедуху, колхозная кобыла, хотел вписать её в публишный дом. А Гнедуха – лошадь колхозная, старорежимная… в сердцах-то возьми, да и лягни Борьку… да прямо, паря, в «имущество» и угодила… При смерти лежал. Но одыбал, а радости мало: инвалид – и без «имущества». А кому в Америке козёл нужон, ежели без «имущества»?! Но чо, пришёл в правление колхоза, слезьми уливатся, взад просится. Пожалели, оформили козла сторожем, капусту караулить…»
Ранним утром бригадир и конюх посиживали на лавочке возле правления и глядят: мамочки родны – козёл Борька мимо конторы ковыляет и поёт слезливо:
– Здорово, Обалдуй! – крикнул бригадир. – Куда в такую рань копыта навострил?
– В Америку, поди… – съязвил конюх.
– Ага, в Америку… – досадливо отмахнулся козёл Борька. – Пенсию оформил… по инвалидности… Да пенсия-то – слёзы, кот наплакал. Даже на сено не хватат… Хочу опеть в колхоз вписаться… – Козёл жалобно, с надеждой заглянул в бригадировы глаза. – Может, того… Илья Егорыч, может, в бригаду возьмёшь?.. Слезьми прошу…
Бригадир почесал в затылке и со вздохом покачал головой.
– Даже и не знаю, Обалдуй, куда пристроить тебя. Ненадёжный ты козёл… – в поле ветер, в заде дым.
– Исправлюсь, какие мои годы…
