– Да?.. И вот, значит… а я о ту пору дворничал в музее… и значит, прикатили Заволокины «Играй, гармонь!» писать… Лето, поляны в цветах, а я познакомился с Александром – брат Геннадия; и вот сидим мы в березнячке и, грешным делом, выпиваем, а тут Геннадий прибежал, такой шум поднял… он уж весь избегался, искричался, Александра искал… ну и, короче, разогнал нашу бражку…
Аполинарий Серафимович с почтением оглядел меня и сочувственно спросил:
– А допить-то дал?
– Ага, дал, догнал, да ещё поддал… Так что могу воспоминания писать. А что?! Помню, на Шукшинских чтениях… на Алтае было дело… мужик вышел на сцену и говорит: «Я с Василием Макарычем встречался с глазу на глаз…» «Ой, расскажите…» – всполошились люди. «Я, – говорит, – сижу в приёмной у второго секретаря Алтайского крайкома партии, и вдруг Шукшин выходит – в кожанке, в кирзачах и кепке, сердитый такой. Ну, я к нему: «Здравствуйте, Василий Макарыч…» А Шукшин мне: «Да пошёл-ка ты…» С тех пор, – мужик-то говорит, – не одобряю я творчество Шукшина…»
– Ладно, Григорич, соловья баснями не кормят, давай-ка еще по рюмочке. Своя, натуральная, на рябине выстоял…
Я поднял здравицу за русскую гармонь, и Аполинарий Серафимыч от умиления прослезился – не завыл, но в отуманенных глазах блеснули слезы.
– Веришь, Григорич, ничо не снится – ни водка, ни курево – одна гармонь. Снится мне гармонь и снится… И такие во сне переборы выдаю, сам диву даюсь, откуда чо берётся! И что интересно, вспоминаю днём и начинаю играть, как во сне играл… Так капитально вжариваю!.. Счас покажу…
Аполинарий Серафимович взял с комода гармонь, петушинно расписанную… листочки, цветочки, лепесточки и певчие птахи… присел, и-и-и!.. Горница вздрогнула, пошаталась, пошла в пляс, где цветочным венком сплелись «Подгорная» с «Камаринским мужиком» и «Цыганочкой». А гармонист играет, припевает:
Пока Аполинарий Серафимович «вжаривал» на гармошке, я вспоминал; помянулся мне именитый, мастеровитый живописец, праздно и тоскливо доживающий век, смоля трескучую «Приму», попивая горькую… в одиночестве либо с приятелями, коих случайным ветром заносило в мастерскую. «Анатолий, беру краски, кисти, а писать не могу, – плакался живописец. – Хоча есть, а мочи нету… А во сне пишу, как молодой… И такие пленэрные пейзажи, такие натюрморты рождаются!.. Просыпаюсь – пусто, не могу писать…» Аполинарию Серафимовичу повезло: просыпается, играет, как во сне.
«Увяданья золотом охваченный…»
Я оглядываю опрятную старомодную горницу: над кожаным диваном, облачённые в резные рамы, подмалёванные карточки гармониста и жены: Аполинарий Серафимович – снежная сорочка, чёрный пиджак и удавка на мужике, что седелка на корове; подле луноликая супруга – в берете и чёрном платье, с белым кружевным воротничком, похожим на изморозь; а над комодом картина, вышитая крестиком: Иван-царевич, обняв деву-красу, летит на Сером волке, а за окном зорево и смущённо рдеют гроздья рябины.
