чтобы ненароком не зашибить тех, кто внизу, на лодке. Семён Ульяныч с любопытством смотрел из насады снизу вверх. К борту подошёл молодой усатый офицер в треуголке и ухватился за снасть, что удерживала мачту.
— Бог в помощь, — дружелюбно сказал Леонтий. — Кем будете?
Офицер на дощанике разглядывал людей в насаде с таким подозрением, будто это были беглые крестьяне, и встретил их он в тысяче вёрст от любых властей, а не на Тоболе в одном дне пути от губернского Тобольска. Шесть человек: старик, девка, три крепких бородатых русских мужика и пленный швед с бритой рожей и в камзоле. Швед — явно не из простых.
— Гвардии поручик Шамордин, — с надменностью в голосе представился офицер. — Комиссар по особым поручениям Правительствующего Сената.
— И как такой павлин в наш курятник залетел? — ехидно спросил старик.
— Ищу лису в вашем курятнике.
— По душу Матвея Петровича, значит? — понял Ремезов. — Ну, добро. Его степенство давно уж на верёвочке пляшет, пора и в грязь.
Семён Ульяныч не желал никакого зла Матвею Петровичу, и это сказалось само собой, для красного словца — чтобы разговорить офицера. Интересно же, какую вину офицер будет разыскивать у губернатора. Но офицер не зацепился за крючок и не снизошёл до объяснения своего дела.
— А вы кто такие?
При воеводах начальство отличалось важностью: ему надо было низко кланяться, оказывать честь, трепетать перед ним и заискивать. А при Петре начальство отличалось строгостью. Оно требовало без промедления давать отчёт обо всём и, стоя смирно, изъявлять обликом рвение к службе.
— Я — тобольский архитектон Семён Ульянов Ремезов, — с достоинством сообщил Семён Ульяныч.
— После Тюмени я ни одного кирпича нигде не видел, — с сомнением заметил Шамордин. — Чего тут ар-хитектону делать?
— Да и я войска не видел, — ответил Ремезов. — Куда офицеру ехать?
— Дерзишь, — блеснув зубами, хищно улыбнулся Шамордин.
— Я тебе не холоп, а ты мне не государь.
— Кто с тобой?
— Это сыны мои Левонтий и Семён, это дочь Ма-рея. Это — Ерофей Быков прозвищем Колоброд, вольный человек. А это капитан Филипа Табберт, пленный. На него ольдерман пароль выписал, так что он здесь по закону.
Ерофей и вправду снова был вольным человеком. Ему надоело ходить солдатом. После того, что с Бухгольцем стряслось на Ямыш-озере, Ерофей понял, что служба — доля опасная и неприбыльная. Хитрый, как старый кот, Ерофей нашёл гулящего дурака, подпоил его, заплатил капралу и записал бедолагу в солдаты вместо себя. В то время в полковых бумагах царила неразбериха: кто вернулся с Ямыша? Кто не вернулся? Кто изувечен так, что ему в строю уже не место? Ерофей не растерялся и вырвался на свободу.
А Табберт горел нетерпением отправиться с Ремезо-выми за кольчугой Ермака. Господин фон Врех не возражал. Табберту очень нравилась и цель гишпедиции, и сама гишпедиция, и компания Ремезовых. Такой опыт будет бесценен для его книги. В степях он ещё никогда не бывал.
— На кой чёрт вам мушкеты и шанцевый снаряд? — спросил Шамордин.
Он сверху рассмотрел поклажу в насаде: мешки и котёл, заступы и кирку. А также ружья, завёрнутые в промасленную холстину.
Семён Ульяныч в досаде поморщился. Не дай бог залётный офицер заподозрит его в бугровании: государь приказал вешать бугровщиков.
— Я же старый, — ответил Ремезов. — Вдруг помру, похоронить надобно.
— Пройдоха ты, я вижу, — прищурился офицер.
— Плыви своим путём, — открестился Семён Ульяныч. — У тебя — своя забота, государственная, а у нас — своя. Бывай здоров, Шамордин.
Леонтий веслом оттолкнул насаду от дощаника.
Семён Ульяныч был счастлив, что отправился в это путешествие. За долгую жизнь он немало поплавал по Тоболу: со служилыми — на переписи, с дьяками — на межевания, со своими писчиками — на промеры и расспросы для чертежей, а в молодости с драгунами — на войну против башкирцев и казахов. В последний раз он был здесь лет десять назад. Тобол не изменился, а сам Семён Ульяныч постарел, и ничего не поделать. Его земной срок завершался. Пусть он здоров для своих лет, но, сколько ни бодрись, смерть всё равно придёт и заберёт его. Скорее всего, это его последняя дорога. Прощальная. А он очень любил дорогу: любил свежесть реки, мерный плеск вёсел, скрип уключин, лёгкие тени облаков и дыхание лесов по берегам — смолистое или медвяное. Он любил, когда душу окрыляет вольное чувство, что от жизни ничего не нужно, кроме хорошей погоды, а погода — дело божье.
Не было в Тоболе ничего примечательного: ни могучих скал, ни пенных порогов, ни грозных стремнин. Тихая и мирная река — медленная, сонная. Пологие берега, заросшие ивняком, лопухи на отмелях, тёплая и тёмная вода. Тайга здесь заканчивалась, превращаясь в светлые рощи, и густая зелень хвои сменялась сквозистой зеленью листвы, а в деревьях пели птицы. Небеса были уже степные, выгоревшие от солнца, просторные, словно кочевье. Всё на Тоболе как-то незримо склонялось, разваливалось, норовило разлечься и томно расползтись. Но в неброской и ленивой обыденности Тобола таилась глубинная укоренённость в жизни. Тобол словно бы всё давно уже увидел и всё давно уже понял. Его безмятежность была екклезиастовой мудростью: «Кто
