соли вместе съели, сколь вина вместе выпили! Однако же государь нам — превыше друзей и отца-матери. А потому исповедуйся, сердешный, и готовься с животом проститься. Уж не обессудь, но приговор наш тебе — петля!
В это время на площади в Троицком соборе колокол отбил повечерие.
…Государь жаждал мести. Не казни, не позорного умерщвления врага, в последний свой миг осмеянного чернью, а настоящей мести, когда враг не просто уничтожен, а раздавлен каблуком в лепёшку, точно жаба на дороге.
Матвея Петровича по-прежнему держали в каземате, но уже никого к нему не допускали. Только иной раз являлся вестовой от царя и сообщал, что происходит. Изменник должен узнать цену своей измены. Матвей Петрович плакал и зажимал уши, но караульные отнимали его руки от ушей. И каждая новость была будто убийство. Государь убивал своего врага многократно.
О о веем городам и острогам Сибири на базарах и в присутственных местах глашатаи прокричали царские слова о том, что князь Матвейка Петров Гагарин есть плут и недобрый человек, а потому отшиблен от места и будет повешен. Во всех канцеляриях державы Пётр повелел водрузить «зерцала»: дощатые тумбы с окошками, в окошках — наиглавнейшие указы, и два из них — про воровство сибирского губернатора. Чтобы всё государство от смоленских рубежей до китайской границы проклинало лихоимца во веки веков, аминь. Все портреты князя Гагарина было приказано разорвать и сжечь, и даже канал под Вышним Волочком, построенный Матвеем Петровичем, отныне из Гагаринского переименовали в Тве-рецкий.
Графиню Дарью Головкину заставили в храме встать на колени и под иконами отречься от батюшки. Монахиня Анастасия, а прежде Аннушка Гагарина — приняла великую схиму и удалилась в пустынь. Алексея Гагарина сослали служить на галеру. У Евдокии Степановны отняли все имения, все дворцы, все доходы, оставив ей только то, что она тридцать лет назад получила от своего батюшки в приданое к свадьбе. Царь шарил по жизни Матвея Петровича, подбирал всякую ниточку и злобно рвал её.
Только через год, натешившись, Пётр согласился завершить отмщение. По Питербурху было объявлено о долгожданной казни князя Гагарина.
В назначенный мартовский день толпа заполонила Троицкую площадь, посреди которой возвышалась виселица. Пришли все, кто смог: чиновники, канцеляристы, мастеровые, солдаты и офицеры в треуголках, слуги, ямщики, купцы, оброчные мужики, калеки-попрошайки, карманники, монахи и разные бродяги. С балкона аустерии из-под вывески с портретом Петра смотрели, покуривая трубки, иноземные посланники в шляпах с перьями и голландские шкиперы. Немало было и баб: поварих, портомоек, чистеньких горничных, лавочниц и полковых потаскух. Среди гомонящего моря людей громоздились кареты на грязных золочёных колёсах, торчали вельможи на конях. Сновали мальчишки, взвизгивали собаки, кое-где ругались, откуда-то слышался смех. Команда музыкантов стояла на паперти Троицкого собора и вразнобой завывала армейскими фаготами и гобоями. Окна двенадцати коллегий тихо и тепло светились — в пасмурный день во всех залах и кабинетах горели свечи. В окне Юстиц-коллегии, словно грозный призрак, темнела фигура царя.
Рядом с виселицей вытянулся длинный пиршественный стол, щедро заполненный бутылками вина и заморскими фруктами в серебряных вазах. За столом сидели господа сенаторы и другие любимцы государя, а среди них — замордованный матрос Лёшка Гагарин и старушка Евдокия Степановна, уже тронувшаяся умом, — вдова при живом ещё муже. Правил застольем князь Меншиков; он весело грыз яблоко. Пирующих отгораживал от народа строй гвардейцев. Холодный дождь сыпался на белые скатерти и пышные парики, но никто из участников застолья не порывался уйти, ведь это Пётр Лексеич придумал превратить казнь Гагарина в праздник и усадить за стол с угощениями жену и сына того, кто будет повешен во время обеда.
У причала пришвартовался плашкоут, подтянутый вёсельным вельботом от пристани Адмиралтейства. В плашкоуте стоял чёрный возок с гербами на дверках. По сходням карета съехала на берег, покатилась к виселице и остановилась. Конвойные открыли дверку и под локти свели со ступеньки человека в камзоле. Его голову покрывал платок. Один из конвойных снял платок, и толпа увидела лицо князя Гагарина. Лицо было пустым и мятым, как порванный мешок, из которого высыпалось всё без остатка. Князь исхудал; ветер ерошил его длинные, совсем седые волосы и белую бороду. Князю было всё равно. Он смотрел куда-то вперёд, но ничего не видел: ни людей, ни жены с сыном, ни петли. Казнили кого-то другого — не его. Матвей Петрович, которого все знали, давно ушёл сам из себя, как странник.
Евдокия Степановна размыто и беззубо заулыбалась и поклонилась супругу, а Лёшка Гагарин зарыдал, перекосив рот.
— Эх, не будем царя гневить! — оживлённо вскинулся светлейший, сразу и кавалер, и президент, и генерал-губернатор. Он забубенно тряхнул головой в кудрявом парике и высоко поднял тяжёлый кубок. — Выпьем, други, за Петровича, выпьем на посошок! Виват!
А потом музыканты умолкли, и зарокотали барабаны. На пристани грохнули пушки, и под низким серым небом Питербурха затрещали, бледно полыхая, рваные клочья салюта.
Глава 15
Выбирая Сибирь
Стены и башни кремля охватывали былой Воеводский двор подковой, и отовсюду, кроме Софийской площади, казалось, что кремль — кольцевой, как ему и должно быть. Василий Никитич с любопытством прогулялся вокруг сего бессмысленного сооружения, разглядывая новенькие стены и башни. Аркады,