амбаров, мимо своего мамонта, мимо часовни годовалыциков, Воинского присутствия, Приказной палаты, Прямского взвоза, Софийского собора…
После смерти митрополита владыка жил в Тобольске, а не в своём тюменском монастыре. Филофей занимал малую келью в Архиерейском доме. Семён Ульяныч склонился под благословение, но не успокоился.
— Не могу я, отче! — заявил он, опускаясь на лавку и бросая шапку в угол кельи. — Всё помню, о чём вы, отцы, мне тогда говорили: проси, мол, у кесаря смиренно, ласковое теля двух маток сосёт, а не могу я! Душа горит! За себя — дак попросил бы, только я не за себя прошу, а за правду! А как за правду — с цепи срываюсь! Всё вдрызг!
— Опять с князем рассорился? — проницательно спросил Филофей.
— Да в клочья! Носы друг другу порасшибали. Я его, бесстыжего, всеми грехами по харе хлестнул, а он меня дворовым холопом обозвал.
Филофей сокрушённо покачал головой.
Семён Ульяныч по лавке подъехал задом немного ближе к владыке.
— Отче, в посаде слух ползёт, что тебя снова в митрополиты поставят, — Семён Ульяныч испытующе поглядел на Филофея. — Оно правда?
— Бог ведает.
— Шепчут, что тебя местоблюститель к себе в Москву вызывает.
— Писал он мне.
— Хиротонисать-то всё одно при царе будут.
— Говори, чего хочешь, — усмехнулся Филофей. — Не юли.
— Коли ты на поставлении царя увидишь, так попроси его за кремль.
Филофей перекрестился, с кротостью покоряясь своей участи.
— Попрошу, — сказал он.
— А я тебе сень на могилу Иоанна вырежу, — пообещал Ремезов.
Митрополита Иоанна погребли возле Софийского собора в наскоро построенном деревянном приделе. Придел освятили в честь Печерских преподобных Антония и Феодосия: пусть киевские праведники, зачинатели Лавры, осеняют последнее пристанище инока из своей обители.
— Сень — это хорошо, — согласился Филофей, поднимаясь. — Но и у меня до тебя есть вопрос, Семён Ульянович.
Владыка вынул из сундука холщовый свёрток, раскрыл его и разложил на топчане ржавую и рваную кольчугу. Эту кольчугу ему в Ваентуре отдал князь-шаман Нахрач Евплоев, когда сжигали идола Ике-Нуми-Хаума.
— Посмотри, — предложил Филофей. — Это Ермакова железная рубаха?
Ремезов встал и, опираясь на палку, навис над кольчугой.
— Не Ермакова, — после размышлений заключил он. — Не она. Ермакова кольчуга бита в пять железных колец, рукава и подол медные, на груди был орёл золотой, а на крыльцах сзади — мишень, печать такая медная. А у тебя простой работы рубаха, не княжеская.
— Значит, обманул шаман, — в голосе Филофея звучало удовлетворение. — Не подвело меня чутьё. А правда, что Ермаковы кольчуги чудотворные?
— Верят, что чудотворные, — Семён Ульяныч сел обратно на лавку. — Но дело-то не в чуде. Кольчуга тепло Ермака хранит. Кто наденет её — тот словно духом Ермака облекается и сам свою доблесть в себе возжигает. Чудо человек творит, а не кольчуга. Кольчуга — железо, икона — доска, а торжествует божий дух. Откуда эта рубаха у тебя, владыка?
— Вогулы на Конде отдали.
— Истинную кольчугу они не отдадут, не надейся. Истинную кольчугу с тела Ермака на Баише забрал себе кодский князь Алача. В этом доспехе он и потомки его с нашими казаками в походы ходили, покуда Кода служилой была. А как отставили Коду от службы, Анка Пур-теева, кодская княгиня, отправила кольчугу на Белого-рье, чтобы на идола натянули.
— А вторая кольчуга где?
— Вторую отдали джунгарскому тайше Аблаю.
Семён Ульяныч многое мог рассказать об этом. Вторую кольчугу увёз в степь его отец Ульян Мосеич. Но с этой поездкой была связана тайна отца, которую Семён Ульяныч не хотел открывать. Не время и не место.
— Откуда ты всё знаешь, Ульяныч? — восхищённо спросил владыка.
— С юности по ниточке в ковёр вплетаю.
Семён Ульяныч покинул владыку в прекрасном расположении духа. Он шёл домой не спеша и даже не заругался, когда на Казачьем взвозе дорогу ему перегородило нерасторопное коровье стадо. За лето заплоты Тобольска обросли понизу лохматым бурьяном. По улицам плыл дым от летних кухонь во дворах. Ехали возы с огромными шапками свежего сена. Дожди прибили пыль, и дышалось легко. Бело-сизые пороховые облака заполнили полнеба, солнце то разгоралось в лазоревых просветах, то угасало, и где-то вдали за Сузгунской горой дрожала тихим рокотом подползающая гроза.
А к владыке Филофею вечером пришёл Матвей Петрович.
