тобольские расколыцики отыскали Епифанию, что уцелела в чили-гинской гари, и вновь раздувают в ней угасшие угли.
— На Керженце знатный девичий скит прославлен, его мать Голендуха утвердила. У Голендухи тебе рады будут, сестрица.
Голос раскольника был пугающе знаком Семёну.
— У меня душа истязается, батюшка, — услышал Семён слова Епифании. — Мне покаяние не поможет.
— А я и не каяться тебя зову. На Керженце скоро пламя запылает. Тамо нижегородский архиепископ Пити-рим дьяволовой серы надышался и войной идти готов. Он всё сожжёт. Все скиты. Грядут великие гари. С Кер-женца много Кораблей взлетит. Восходи на любой, сестрица, а мы тебя ждём. Всё наверстаешь, родная моя, чего здесь упустила. Твоя печаль не потеря.
У Семёна шевельнулись волосы. С Епифанией говорил Авдоний. И он опять тянул её к огненной купели.
Скрипнула дверь, дохнуло холодом, Епифания повесила шубейку на гвоздь и увидела Семёна, сидящего на лежаке.
— Он же мёртвый, — охрипнув, сказал Семён.
Епифания присела рядом с ним.
— Он живой, Сеня. Он выбрался тогда.
Но Семён знал, что Авдоний никак не мог выбраться из горящей церкви.
Семён внимательно смотрел на Епифанию. Она оставалась спокойной, будто ничего не случилось, но внутри — Семён это почувствовал — словно окаменела, не желая соглашаться с правдой.
— Давай выйдем из подклета, Епифанюшка, — мягко предложил Семён. — Ты сама увидишь: твои следы на снегу есть — а его следов нет. Но хуже того, коли там копыта отпечатаны.
Епифания напряжённо глядела на икону в красном углу, резной киот был трепетно освещён лампадой. И Семён увидел, как сквозь лицо нынешней Епифании — вроде бы освобождённой от приговора на гарь, — проступает лик прежней насмертницы: лик жёсткий, озлобленный, источенный страданием.
— Ежели он мёртв, так я проклята, — убеждённо произнесла Епифания.
Да, она проклята богом. Она убоялась святого огня — и господь от неё отвернулся. Отсюда и вся красота мира, которая ей открылась, и новая жизнь безмятежная, и любовь Семёна: это всё не для неё. Она изгнана из чертога, и теперь господь не прячет своих сокровищ. Она уже ничего не украдёт.
— Ты не проклята, — мягко возразил Семён. — Живи, Епифанюшка. У тебя всё есть, родная моя. Дом есть, и я рядом с тобой, и годы впереди. Только похорони былое, отрекись от смущения, себе не мсти.
— Я проклята, — упрямо повторила Епифания. — Ко мне сатана приходит.
Она молилась под киотом до рассвета, а Семён сидел на лавке, сжимая голову руками. Он не знал, что делать. Прошлое держало душу Епифании в плену и не желало выпускать. Тело Епифании истерзали царские стражники, а душу изувечил Авдоний. Он, Семён, вырвал тело Епифании из пылающей церкви — а душа продолжала гореть в том бесконечном пожаре.
Утром Семён отправился на Софийский двор к владыке Филофею. Забот у владыки было невпроворот, но он нашёл время выслушать Семёна. Владыка сидел в своей келье в креслице, а Семён рассказывал. Филофей долго смотрел в ледяное окошко, словно искал ответа в письменах инея.
— Мне нужна от неё исповедь, — наконец сказал он. — Без исповеди ничто не действенно. Уговоришь её?
— Уговорю, — кивнул Семён, хотя не очень надеялся на это. — Только прошу, владыка, приходи в ночь, когда батюшка с матушкой уже лягут. Не хочу, чтобы они о таких страстях проведали.
В подклете Семён встал перед Епифанией на колени.
— Исповедуйся владыке, — попросил он. — Владыка поможет. Он идолов в тайге валит, он не боится князя мира сего.
— Никонианского священства не приемлю, — прошептала Епифания.
— Ну до того ли тебе? — взмолился Семён. — Ты у беса в когтях! Он наш двор копытит! Хочешь душу спасти — так хватайся хоть за соломинку!
Епифания склонила голову и заплакала. Она же от всего отступалась. От светлого инока с Сельги, от надежды своей, с которой брела в кандалах в Сибирь, от очищающего огня в Чилигино, от древлего завета…
Филофей пришёл заполночь. Семён снял с него ямщицкий тулуп, и Филофей положил на печной бок замёрзшие ладони. Епифания затравленно смотрела на владыку из угла, прячась в тени.
— Ты, Семён, на улице подожди, — велел Филофей. — Так лучше будет.
Филофей сел на лежак и похлопал ладонью рядом с собой.
— Иди сюда, — позвал он.
— Не пойду.
— Ну, оттуда говори, — согласился владыка. — Грешна?
— Грешна, — проскрежетала Епифания, будто разматывала спёкшуюся в ком, заржавленную цепь. — Я воровала. От нужды брала, но чужое.
— Грех, — с сожалением кивнул Филофей.
