— Я в монастырь не отдамся, — тихо предупредила Епифания. — Я убегу.
— Давай сейчас, чего тянуть, — хмуро отозвался Леонтий.
— Хватит бегать, Епифанюшка, — сказал Семён. — Разве мало тебе? От лукавого не скроешься. И в рай окольных тропок нету. Спасай душу.
Епифания вдруг ловко выпрыгнула из розвальней, но никто за ней не дёрнулся. Она пошагала рядом с санями.
— Побежали вместе, Сеня? — вдруг умоляюще предложила она. — Иную жизнь начнём. Забудем всё. Только не здесь, Сеня.
— Нет, родная моя, — ответил Семён. — Куда я без батюшки, без Лёньки, без Тобольска?
— А говорил — любишь меня!
— Ты моё счастье, мой свет, другого вовек не надо. Но не искушай.
— Тогда я одна уйду! Мне лучше в могилу, чем в схиму!
— Не бунтуй, — буркнул Леонтий. — Нагрешила — кайся.
— Ежели ты убежишь сызнова, меня тревога за тебя с ума сведёт, — задумчиво произнёс Семён, не вылезая из саней. — А ежели ты в обители останешься, я буду спокоен. Значит, для своей любви я тебя в обитель отдать должен. А куда тебя твоя любовь зовёт — я не знаю. Да и есть ли она у тебя ко мне, Епифанюшка, чтобы я тебя послушал?
— Верно, Сенька, — согласился Леонтий. — Садись, дева. И верь тому, кто за тебя страдал. Много ли таких у тебя было-то?
Епифания закрыла лицо руками. Она шагала, ничего не видя, и Семён потянул её к себе за кончик кушака. Епифания боком бессильно повалилась в розвальни, и Семён нежно приобнял её.
Глава 4
«Спаси барабанщика!»
С высоты седла меж горбов Солонго, белой верблюдицы, нойон Цэрэн Дондоб внимательно разглядывал лежащий вдали ретраншемент. Нойон был в простом кожаном доспехе-куяке, поверх которого надел шубу ючи из мерлушки, а зайсанг Онхудай, рисуясь, красовался в железной броне. Броня на его огромном теле весила, наверное, как два барана, и кобылица Эрдэнэ вспотела, несмотря на мороз. Загубит этот дурак кобылицу.
— Русские облили склоны валов водой, и на них скользкий лёд, — говорил Онхудай, — а во рвах снегу до плеч. Крепость надо брать через ворота.
— Прошедшим летом во второй нарн месяца така я взял крепость Кумул, — задумчиво ответил Цэрэн. — В битве за ворота погибли три тысячи воинов.
Он вспомнил ту битву. Синьцзянская полупустыня, полынь и молочай, светлые пески, которые громко скрипят и стонут под ногой, жара, суховеи, пыльные колеи Шёлковой дороги… Среди миражей стоял могучий дзонг — крепость с зубчатыми стенами и прямоугольными башнями, что сужались кверху и были увенчаны двускатными кровлями с выгнутыми краями… А русская крепость — плоская, будто Тенгри раздавил её стопой. Но русские построили её за считанные дни, в голой степи, без брёвен и кирпича, и эта крепость действительно была очень трудна для приступа. Умудрённый военным опытом нойон ещё не встречал таких оборонных сооружений. Вроде бы ничего особенного — а прочнее дзонга. Воистину, эти русские — дети докшитов, свирепых и коварных степных богов.
— Я уже знаю, как захватить крепость, — пыхтя, сообщил Онхудай. — Мы перебьём русский дозор, мои воины переоденутся в одежду дозорных, и русские сами откроют нам ворота, приняв моих воинов за своих. Надо лишь сохранить русского барабанщика и заставить его стучать в барабан.
Глядя на заснеженную степь, нойон обдумывал слова зайсанга. Мнение Онхудая для Цэрэна ничего не значило, но сейчас возразить было нечего.
— Сколько человек в русском дозоре?
— Десять.
— Ты узнал это от перебежчика?
— Нет, я видел своими глазами.
Онхудай помнил, как сменяются дозоры в ретраншементе, — он не напрасно ездил в гости к русскому командиру: это была разведка.
— Смогут десять твоих воинов удержать ворота, пока подоспеет войско?
— Я пошлю таких же яростных, как я сам, — самодовольно пообещал Онхудай. — Им надо будет продержаться совсем недолго. Они смогут. Ты должен приехать ко мне сегодня вечером, нойон, и ты сам всё увидишь.
Вечером Цэрэн Дондоб вновь поднялся в седло Солонго и отправился в юргу Онхудая. Вдали за русской крепостью полыхал тусклый вишнёвый закат, обещая непогоду. По становищу Онхудая с лаем носились собаки. Над верхушками юрт дрожал воздух — это остывали покинутые людьми очаги. Все воины
