только и делала, что пыталась проанализировать свою жизнь – ничего другого мне просто не оставалось.
Майка, взявшая на себя заботу о моем здоровье, также настояла на том, чтобы я снова начала нормально питаться, поскольку после нападения (я это чувствовала) я очень сильно похудела. Однажды я попыталась надеть свои песочные брюки, которые были на мне, когда меня похитили, и которые Титрит выстирала, но, как ни затягивала завязки на поясе, штаны все равно с меня сваливались. По приезде в Марокко я весила не более пятидесяти пяти килограммов, но за то время, что я пребывала в полукоматозном состоянии, питаясь крошечными порциями хлеба, кускуса и овощей, я заметно похудела, и Титрит – широкобедрая: она имела отменный аппетит – намекнула, что мне необходимо потолстеть.
За стенками палатки жарило нещадно. Наконец-то я окрепла настолько, что сама могла ходить в туалет. Меня также приглашали трапезничать со всей семьей. Майка дала понять, что, хоть я здесь и гостья, я должна соблюдать местные обычаи. Мне в обязательном порядке приходилось надевать паранджу, когда я покидала палатку, и я, разумеется, не собиралась выражать свой феминистский протест. Эти люди спасли мне жизнь. Они взяли меня к себе. Выходили. И не просят ни цента за свою безграничную доброту и великодушие. Разве вправе я пренебречь их просьбой закрывать свое лицо вне стен отведенной мне палатки?
Но в палатке мне, как и всем женщинам этого маленького селения, дозволялось не прятать лицо.
Я находилась, как выяснилось, среди берберов. О том, что это за люди, мне немного рассказал Идир, муж Титрит и отец Наимы. Он был одним из тех, кто вернулся за мной вместе с Наимой. Мне хотелось спросить у нее, что она делала одна в пустыне. Я могла лишь догадываться, что ей разрешали бродить по пустыне в окрестностях оазиса, которого я так и не увидела: оказывается, он скрывался за каменной стеной, сливавшейся с пыльным горизонтом, если смотреть на нее со стороны пустыни. О существовании маленького мирка за этой стеной можно узнать лишь тогда, когда найдешь саму стену, которая столь хорошо замаскирована, что ее не разглядеть ни с какого расстояния. Идир был несколько старше Титрит, его изборожденное морщинами лицо и гнилые зубы позволяли предположить, что ему уже пошел шестой десяток, хотя я подозревала, что суровая жизнь в бескрайних песках любого старила преждевременно. Титрит, судя по ее цветущему облику и безупречно гладкой коже, вероятно, было самое большее едва за тридцать. Идир разговорчивостью не отличался, но немного знал французский, вполне достаточно для того, чтобы мы с ним могли понять друг друга. Он объяснил, что берберы – это не племя, а народ, населяющий Алжир, Тунис и даже Египет, но больше всего берберов в Марокко, особенно к югу от Уарзазата.
– Вы в нашей стране, – сказал Идир. – Пусть официально мы подчиняемся Рабату, королю… но землю, на которой мы обитаем, мы воспринимаем как наше собственное королевство.
Вторым мужчиной в этом маленьком поселении был Иммельдин, муж Майки. На нем, как и на его жене, лежал отпечаток суровой жизни под немилосердным солнцем Сахары. Он много курил – вообще не выпускал сигареты изо рта. За те две недели, когда я каждый вечер ужинала вместе с их семьей, мне редко доводилось слышать его голос, и я часто подумывала о том, что он считает меня обузой. Как оказалось, вместе с Идиром он немного занимался земледелием в оазисе, выращивая травы и кое-какие овощи, которые они раз в месяц продавали на базаре в Тате. Еще они держали несколько молочных коз. Женщины на ткацком станке ткали простые коврики с традиционным узором, а также вязали кружевные вещи и шапочки типа тех, что носили Идир и Иммельдин.
– Они делают очень хорошие вещи, – сказал мне Идир на своем примитивном французском. – Каждый месяц к нам приезжает друг – Аатиф. На грузовике, на котором он едет в Марракеш. Он забирает все, что сделали наши женщины, и продает товар торговцу. В прошлом месяце он привез нам две тысячи дирхамов! Таких больших денег мы еще не получали! Целое состояние!
Я подумала про своего мужа, покупавшего бутылку вина за 230 долларов, что он едва ли мог себе позволить. И про то, как за несколько недель до отъезда в Марокко я пригласила на ужин представителя одной из компаний – нашего потенциального клиента – и вызвалась оплатить счет на 300 долларов в одном из лучших ресторанов Буффало. А здесь семья из пяти человек целый месяц жила на 2000 дирхамов (и это в лучшем случае). Из слов Идира я поняла, что обычно им платят за изделия как минимум в два раза меньше. Титрит с Наимой, я видела, расплылись в улыбках, когда он это сказал, потому что именно они – вместе с Майкой – работали за ткацким станком.
Старинный ткацкий станок – орудие их труда – стоял под парусиновым навесом на четырех шестах, врытых в землю. Однажды утром я пришла туда посмотреть, как работают женщины. В парандже и джеллабе я чувствовала себя как в сауне. Но три женщины будто бы и не замечали сумасшедшей жары. Наблюдая за Майкой, которая, отдавая приказания, с дьявольской скрупулезностью завязывала узелки, я невольно удивлялась, как ей удается выполнять столь тонкую работу в длинном одеянии, да еще с плотным покрывалом на лице, прятавшим все ее черты, кроме глаз. Титрит отдавала предпочтение более легким тканям кремового или беловатого цвета с желтым или серым оттенком, но она тоже была полностью укутана в материю, скрывавшую все ее тело целиком. Только Наима – пока еще слишком юная, чтобы носить паранджу, – обходилась джеллабой и головным платком. Как и ее мать с бабушкой, она, казалось, никогда не обливалась потом, а вот я покрывалась испариной каждый раз, стоило мне выйти из палатки в одеянии, прятавшем от внешнего мира все мое физическое существо, за исключением глаз и ладоней.
Когда я предложила Майке свою помощь, она попыталась научить меня основным приемам ткачества, но через несколько минут я стала задыхаться от жары, и она велела мне вернуться в палатку.
Вода была в дефиците. В оазисе, как я обнаружила, имелась скважина, из которой живительную жидкость выкачивали старым насосом. Ее нормировала Майка. Мне четыре раза в день выдавали старую пластиковую бутылочку с водой, – чем я и должна была довольствоваться. И это означало, что подолгу
