Жар предательства

самодельной мазью, которой она лечила мои внутренние разрывы. Потом, жестом велев мне чуть раздвинуть ноги, окунула пальцы в целебную мазь и принялась обследовать мои половые органы. Делала она это сноровисто и деловито. Но меня больше поразило другое: Наиму не прогнали из палатки. Напротив, она подошла ближе, зачарованно наблюдая за тем, как ее бабушка производит осмотр. Эти женщины исповедовали абсолютно прагматичный неханжеский подход к тому, что многие эвфемистически называют «женские дела». Меня это удивляло, а для моего пока еще неустойчивого душевного состояния было просто необходимо. На мой взгляд, они поступали благоразумно, вовлекая в свои священнодействия девочку – не объяснив, я уверена, причин моих травм, – снимая покров тайны с интимных частей женского тела. Вот ведь Наима стоит и спокойно смотрит, как ее бабушка с предельной внимательностью старательно мнет и ощупывает мое лоно. То, что я не испытывала боли – лишь небольшой дискомфорт, – я восприняла как хороший знак. Закончив осмотр, Майка сжала кулак, выставляя вверх большой палец (она тоже переняла этот жест после того, как я показала его Наиме). Размахивая руками, она дала понять, что, по ее мнению опытной врачевательницы, внутри все зажило.

Теперь настало время увидеть то, на что я особенно боялась смотреть: свое лицо. Как там говорится: лицо – зеркало души? Если это так, значит, моя душа все еще покорежена и покрыта шрамами. Только Майка дала мне зеркало, ее дочь, я заметила, забеспокоилась, словно ждала, что я утрачу самообладание при одном взгляде на сохраняющиеся повреждения, обезображивающие мои черты. Я зажмурилась, сделала глубокий вдох и подняла веки.

Первое, что мне бросилось в глаза, – это красные участки обожженной кожи на лбу и на щеках, а также множество мелких укусов. Те несколько часов, что я лежала на песке лицом вниз, на мне пировали блохи. И снова Майка жестами показала, что со временем болячки исчезнут. Как и багровый рубец на подбородке. Но еще больше меня шокировал обесцвечивающийся кровоподтек, покрывавший всю мою левую щеку до самого глаза, под которым тоже темнел синяк. Левое ухо было чуть деформировано от удара, который нанес мне насильник, – от удара, после которого в голове у меня стоял непрекращающийся гул. А губы все еще прорезали глубокие трещины, как будто они были рассечены.

Я опустила зеркало. Попыталась сдержать всхлип. Не удалось. Я превратилась в страхолюдину. При виде своего уродства я сразу вспомнила все те ужасы, что свалились на меня, – и как сама я в приступе временного умопомешательства гонялась за человеком, которого мне следовало вычеркнуть из своей жизни тотчас же, как только я узнала про его чудовищное предательство.

Из глаз хлынули слезы. Титрит обняла меня, я зарылась головой в ее плечо. Но Майка не собиралась смотреть, как я жалею себя. Она буквально оторвала меня от своей дочери и, сердито грозя костлявым пальцем, похожим на восклицательный знак, разразилась яростной тирадой, почти крича на меня на языке, который был вне моего разумения, но который к этому моменту я каким-то образом сумела понять. Следя за ее жестикуляцией, я постигла суть ее отповеди:

Не смей себя жалеть. Что случилось, то случилось. Ты выжила. Ты не умерла. Ты сможешь ходить. Ты сможешь иметь детей. Твое лицо заживет. И ноги тоже. Да, наверно, останутся шрамы, но они не будут тебя уродовать. У каждого из нас есть шрамы. А твой долг перед самой собой – вернуться к прежней жизни, когда ты будешь к тому готова. И больше никакого нытья. Здесь это недопустимо. Я этого не потерплю, потому что ты, я знаю, не размазня. Ясно?

Речь Майки была столь страстной (и громкой), что Наима спряталась за юбки матери. Я, словно провинившаяся девчонка, стояла с опущенной головой и боролась со слезами, сознавая, что Майка абсолютно права. Хочу я того или нет, мне придется переступить через весь этот ужас – выбора у меня нет.

Но Майка также ясно дала понять, что отправляться в дорогу мне еще рано. Она показала десять пальцев, потом четыре, подразумевая, что, возможно, отпустит меня через две недели. Вот тогда-то я и завела разговор – с помощью жестов, – о котором со страхом думала уже некоторое время. Я объяснила, что парни, совершившие надо мной насилие, еще и ограбили меня. У меня нет денег, вообще ничего. Майка пожала плечами, словно говоря: Зачем тебе здесь деньги? Ты— наша гостья. Подкрепляя свои жесты словами, я сказала:

– Но мне неудобно, что я пользуюсь вашим гостеприимством, а отблагодарить вас ничем не могу.

Майка мгновенно меня поняла и разгорячилась еще больше, заявляя (по крайней мере, именно так я истолковала ее пылкую речь):

Причем тут деньги? Ты – наш гостья. Мы позаботимся о тебе. Поможем встать на ноги. Когда поправишься, придумаем, как тебе добраться домой.

Я рассыпалась в благодарностях. Майка выставила вперед ладонь, словно говоря: Пожалуйста… и хватит об этом. Потом она велела мне снова лечь в постель, и Титрит с Наимой принялись обрабатывать мои раны: делали холодные компрессы, смазывали маслами и бальзамами больные места.

В течение следующих десяти дней на меня снизошло просветление – во многих смыслах. Меня по-прежнему поили снотворным – каждый вечер, примерно в восемь часов. И хотя Майка больше не усыпляла меня два раза в день, ночную дозу она увеличила, чтобы я спала двенадцать часов. Я понимала, что так она лечит травмы головы. Я редко покидала свою небольшую палатку, а у меня не было ни книг, ни бумаги с ручкой, чтобы чтением или записями заполнить часы бодрствования. Не говоря уже про современные развлечения – Интернет, телевизор или хотя бы радио, – которые обычно многим помогают коротать время. Меня не спешили знакомить с жизнью становища, я почти все время находилась одна, предоставленная собственным думам и размышлениям. По мере того как туман в голове – результат сотрясения мозга – рассеивался и я училась передвигаться самостоятельно, по мере того как шоковое состояние, в котором я жила, трансформировалось во вполне функциональное оцепенение, пребывая в одиночестве по девять часов в день, я