– Научил бы их рисовать, – говорит.
Энди качает головой.
– Пока только пальцами. Вообще-то Николас не выказывает никакой к тому склонности, а вот у Джейми, может, и есть какой-никакой талант.[41]
– Да боже ты мой, ему всего два года, – говорит Бетси. – А Ники – пять. Пока нельзя ничего сказать.
– Думаю, может, и можно. Мой отец говорил, что видел во мне искру с моих восьми месяцев.
– Твой отец… – Бетси закатывает глаза.
Наткнув еще одну оливку, спрашиваю:
– Так вы, значит, отправляетесь через пару дней в Пенсильванию?
Бетси кивает.
– Уже начали собираться. Всякий раз трудно уехать. Хотя в этом году задержались дольше обычного.
– А кажется, будто только что приехали, – говорю я.
– Батюшки, Кристина, вы не всерьез! Энди же каждый день вам докучал.
– Вовсе нет.
– Если не считать того, что я заставил ее позировать. – Энди перехватывает мой взгляд. – Вот это была докука.
Пожимаю плечами.
– На этот раз я не очень устала.
– Рад, что меня он больше не просил, – говорит Ал.
Энди смеется, качает головой.
– Я урок усвоил.
– Ну, – говорит Бетси, вставая, – мне надо наверх, глянуть, как там мальчишки. Энди, уберешь тарелки?
Я вижу, как они обмениваются взглядами.
– Да, мэм, – говорит он. Бетси выходит из комнаты, Энди собирает тарелки, составляет их на поднос. – Вам придется развлекать друг друга. Я тут просто наемная прислуга. – Мы наблюдаем, как он шаркает за барные двери, неся поднос на отлёте.
– Милый дом, а? – говорит Ал, когда мы остаемся одни.
– Очень милый. – Мы ведем себя друг с другом неестественно, непривычные к светской болтовне. – Я, глядишь, привыкну к оливкам.
Он морщится.
– А мне не нравятся. Слишком… резиновые.
От этих слов мне смешно.
– Да, немного резиновые.
Сидим в натужном молчании, и я замечаю, как взгляд Ала вновь возносится на стену у меня над головой. Смотрит то на меня, то на стену.
– Что? – спрашиваю я.
Вскидывает подбородок.
Я поворачиваюсь, где сижу, вытягиваю шею – посмотреть, на что он глядит. Это картина – большая, заполняет собой почти всю стену у меня над головой. Девушка на желтом поле, в розовом платье с тонким черным пояском. Темные волосы плещут на ветру. Лицо скрыто. Она тянется к призрачному серебристому дому и сараю, пристроившимся на горизонте, под бледной лентой неба.
Смотрю на Ала.
– Кажется, это ты, – говорит он.
Вновь смотрю на картину. Девушка прижимается к земле, но при этом едва ли не висит в воздухе. Она крупнее всего, что вокруг нее. Слово кентавр или русалка, она едина в двух ипостасях: это мое платье, мои волосы, мои хрупкие руки, но годы жизни устранены из моего тела. Девушка на картине гибка и юна.
Ощущаю на плече тяжесть. Руку. Руку Энди.
– Я наконец ее завершил, – говорит он. – Что скажете?
Вглядываюсь в девушку. Кожа у нее – оттенка поля, платье выбелено, как кости на солнце, волосы – жесткая трава. Она кажется и вечно юной, и старой, как сама земля, набросок из детской книги про эволюцию: морское создание отращивает конечности и выбирается на берег.
– Называется “Мир Кристины”, – говорит Энди. – Бетси назвала – как и всегда.
– Мир Кристины? – повторяю я оторопело.
Он смеется.
– Громадная травянистая планета. И вы – точно посередине.
