Речка оказалась узкой, заросшей по берегам кустами, под которыми и чернела прорубь. Наверное, там били ключи, мудро решили мы с Васькой. Моя мама и Фрося набрали ведра, поставили на санки и тут же обе осели в снег. На лицах — ужас. Оглянулись мы с Васькой и замерли: несколько волков отрезали нам дорогу домой. Волки казались скорее веселыми, чем злыми, только очень уж здоровыми. Их желтые пронзительные глаза с интересом оглядывали нас.
— Ну, чего уставились? Кыш отсюда, — прошептала тетя Фрося и погрозила ломом.
Волки отступили немного, и мамы наши изо всех сил потянули санки, расплескивая воду. Вот так и шли — нападать волки не нападали, но держались рядом и, как я навоображал, плотоядно облизывались.
Неожиданно впереди показалась лошадь водовоза. Старик сидел на громыхучей бочке и кричал что-то. Завидев его, волки нехотя отступили — потянулись трусцой к ближним заснеженным кустам.
— Он играет, скучно ему, — сказал старик, подъехав. — Вчера наша баба пугал. Ты не боись, он сытый, он барана скушал.
— Что ж не стреляете! — рассердилась Фрося, вытирая пот со лба. — Развели скотинку! Сейчас волк сытый, а завтра, когда голодный?
— Раньше стрелял, теперь охотник на войне — немца стреляет, — вздохнул водовоз. Посмотрел на Фросю, хмыкнул: — Не стой, пожалста, замерзнешь, красный женщина.
Не красная — багряная была Фрося, а мама белее снега. Какие были мы с Васькой, об этом я умолчу. Волки эти еще долго скалились в моих снах. Только Розе я по секрету рассказал, что едва не описался тогда от страха.
Больше мы «по воду» не просились. Дел и без этого было много. Каждый вечер, когда заключенных из соседнего барака вели с работы, мальчишки подбегали к колючей проволоке с вареной картошкой в котелках, с остатками супчика, кусками хлеба. Люди за проволокой, молодые и не очень, озираясь, подбегали к нам, подставляли консервные банки, котелки, миски. Надо было успеть высыпать, вылить им еду, пока охранники не заругались. Правда, как мне казалось, они ругались больше для порядка, а тот, пожилой, что сахар мне подарил, вообще делал вид, что его это не касается. А уж нам-то не было никакого дела до того, кто эти заключенные в ватниках и шапках, в военном и гражданском, — это были люди, и им очень хотелось есть.
Первой у проволоки всегда оказывалась Эмма, одетая в очень просторное пальто тети Гриппы, с картошкой в котелке. Высыпав ее в подставленную консервную банку, она не уходила — долго вглядывалась в худые лица. Однажды к ней подошел тот, пожилой охранник, тихо спросил:
— Своих ищешь? Как фамилия?
Эмма приложила котелок к груди:
— Фокины…
Охранник покачал головой:
— Фролов есть, Федоров, Фельдман, а Фокиных нету. Ну, не стой, не стой тут, иди от греха, милая. Бог даст, найдутся твои.
Иногда заключенные убегали, тогда их искали по сараям и нашим комнатам, уезжали на санях в степь. Некоторых беглецов привозили обратно, иных, как рассказывали нам большие парни, просто закалывали в степи штыками. Наверное, парни врали.
Потом как-то незаметно все пропало — колючая проволока, охрана, заключенные. В бараке, где они жили, поселились рабочие нашего завода. Туда же ушла и наша тихая Роза, «чтобы не мешать вам». Она подарила маме ту самую красивую бархатную расписную подушечку со своей кровати, которая называлась странно: «думка». Меня она просто обняла и поцеловала в губы. Я был горд и смущен: ведь это — первый поцелуй женщины. Скажу Ваське — обхохочется. Розину кровать вынесли куда-то, и в комнате стало пустовато и скучновато.
У Розы в танке сгорел муж, конечно, молодой и красивый, как она сама. А скоро и другим нашим женщинам, и молодым и не очень, и даже совсем некрасивым, стали приходить похоронки — самые страшные бумажки на свете. То одна, то другая тетка каталась по столу головой, дико голосила или, что еще страшней, молча смотрела в стенку круглыми сумасшедшими глазами. А Роза никогда не плакала на людях, только иногда слышал я, как она тихо всхлипывает за своей ширмочкой-тряпочкой. Все мы, большие и малые, сжимались в комок, когда по утрам раздавались шаги почтальона по нашему бесконечному коридору, и напряженно следили, в какую дверь он постучится и какое лицо у него будет — веселое или угрюмое.
Но мы все-таки были детьми и поэтому, как все дети на свете, играли. Конечно же в войну. Магазинных игрушек у нас не было. Сами, как умели, изрезав пальцы, мастерили самолеты, пушки, танки. Мои оловянные солдатики были нарасхват, все мальчишки просились ко мне поиграть в
В погожие дни, когда не было бурана, наши мамы уходили в аулы менять на мясо, масло и сало сшитые ими простыни, телогрейки, пиджаки мужей, наручные часы, кофты, ботинки — все, что сохранилось от ТОЙ жизни. Мы были предоставлены сами себе: носились по поселку, катались с горки — кто на санках, а кто и на автомобильном крыле. Упав с этого крыла, я глубоко порезал себе нос. Как всегда, кто-то увидел, кто-то смазал йодом рану, сунул в руку хлеб с маслом, чтобы полегчало.
В другой раз мы бродили в степи возле разобранных тракторов. Я снял варежки и ради интереса сунул пальцы в застывший нигрол. Руку моментально сковало морозом, надевать же варежки было жалко — замараю! Так и побежал, подвывая от боли и страха, в дом. Мамы не было, но я попался на глаза тете Гриппе. Она окунула мою грязную лапу в ведро с водой, а когда пальцы начали сгибаться, бережно отмыла их от нигрола, пояснив, что руки важнее
