Это были боги, с которыми можно было разговаривать, спорить, которым можно было противоречить. И не удивительно, что древние греки создали столь восхитительную культуру, уничтоженную христианством и магометанством, до которой мы все еще никак не можем подняться…
Отец Иона сокрушенно покачал детской головой, точно ему было жалко заблудшего в трех соснах человека.
— Вот и ваш батюшка, Петр Аристархович, царство ему небесное, тоже все философствовал, философствовал… А за год до кончины стал приходить ко мне на исповедание и очень печалился своему неверию, своему душевному разладу. Царство ему небесное: с богом в душе преставился раб божий.
— Вы знали моего отца? — изумился Алексей Петрович.
— Вот там же, где вы сидите, сиживал и ваш батюшка. Большого ума человек был. Очень большого ума.
Алексей Петрович большого ума за отцом не числил, но вдруг увидел своего отца за этим столом, представил, о чем могли здесь говорить, и подумал, что, может быть, отец и был великого ума, но перед домашними не спешил этот свой ум демонстрировать. Он вспомнил снисходительную усмешку отца, слушающего споры молодежи, и только сейчас догадался, что отец слишком хорошо понимал, что его увещевания ничего не изменят, что молодые сами должны доходить до своих основ.
— Вы рассказывайте, рассказывайте, отче, — произнес Алексей Петрович взволнованным голосом. — Отец никогда не упоминал о встречах с вами, о своих поисках бога.
— И правильно делал: времена-то, сами знаете, какие. Да и что мне вам рассказывать-то? И не нужно ничего рассказывать: вы настолько похожи на своего батюшку, что я слушал вас и поражался, как вы во всем похожи друг на друга. Вот братец ваш, Лев Петрович, он другой породы, он в матушку вашу. Греха в том нету. Так господу нашему было угодно. Надеюсь, все живы-здоровы?
— Спасибо. Пока, слава богу, все живы-здоровы.
— И слава богу! И слава богу! — закрестился широкими махами руки отец Иона. При этом глаза его вдруг стали отсутствующими, засветились каким-то странным светом, так что у Алексея Петровича невольно дрогнула рука и потянулась было совершить крестное знамение, но остановилась, едва оторвавшись от стола.
— А вы заходите ко мне, заходите, Алексей Петрович, — вновь заговорил отец Иона, точно вернувшись откуда-то издалека. — На чаек, на наливочку. Или выговориться захочется — я всех слушаю. Может, умишком своим скудным присоветовать дельное не смогу, так ведь совет и не всегда нужен.
Алексей Петрович поднялся, сконфуженный. Стал прощаться. У двери запнулся, не зная, целовать ли ему руку священника, или просто пожать, но отец Иона сам обхватил его руку обеими своими детскими ручонками, потряс, а потом, привстав на цыпочки, поцеловал Алексея Петровича в щеку. И прослезился.
Прежде чем завернуть за угол, Алексей Петрович оглянулся на старый дом, перегораживающий переулок, изумленно покачал головой: надо же такому случиться! Он поразился той странной череде случайностей, начиная от встречи в коридоре редакции с Кунцевым, которая привела его в этот переулок, в тесную квартиру отца Ионы.
«Да, действительно, дело не в мудром совете, а в желании одних высказаться и в умении других выслушать», — подумал Алексей Петрович, чувствуя в душе своей успокоение и мир.
И пошагал по узкой тропинке, вытоптанной в снегу через сквер, пытаясь вспомнить, был он когда-нибудь в этих местах или не был. Здесь жива еще была та старая Москва, которую он помнил с детства, с ее деревянными домами, липовыми аллеями вдоль небольших прудов и зарослями сирени.
Глава 8
Перед майскими праздниками часть залов Русского музея Ленинграда была отдана под выставку картин современных художников. На эту выставку Александр Возницин представил два больших полотна: «Весенний разлив на Северной Двине» и «Майская демонстрация трудящихся на Дворцовой площади». В обеих картинах общим был именно разлив — разлив реки и разлив человеческой массы. Даже краски Возницин использовал близкие по тональности: высокое синее небо, красные сосны и красные флаги — и все это связано в единый неудержимый поток: поток воды среди деревьев и поток людей между домами.
Александр был доволен этими своими полотнами, в них удалось преодолеть замкнутое пространство, вырваться на простор и связать природу с человеком. Он отметил, что и некоторые зрители заметили это внутреннее сходство и, поскольку картины висели рядом, смотрели на них как на единое целое, продолжение друг друга.
Но главное было не в этих двух картинах, даже вполне удачных, а в том, что после общей выставки почти на тех же площадях должна состояться его персональная выставка, как итог десятилетней работы.
Картины уже были собраны в одном из помещений Русского музея, просмотрены выставкомом и одобрены им — вопреки всем опасениям Александра. А опасения имели под собой почву: вдруг и, казалось, ни с того ни с сего развернулась на страницах газет и журналов критика его творчества, пошли всякие
