шеренги красноармейцы.
— Да, в каждый бы лагерь да по парочке таких спецавтомобилей, — мечтательно произнес начальник ГУЛАГа Берман, не выпуская из зубов черенка короткой трубки, — и проблема ликвидации была бы решена полностью и без особых моральных издержек.
— Какие моральные издержки ты имеешь в виду? — спросил Бельский.
— Я имею в виду процедуру расстрела. Все-таки, что ни говори, действует на психику.
— Ты так говоришь потому, что сам не расстреливал, и тебе кажется, что те, кто расстреливает, мучаются угрызениями совести. Ничуть не бывало. У меня в Восьмой армии был в комендантском взводе отделенный Кавун, с Правобережья. Так он приговоренных трибуналом к вышке либо рубил шашкой, либо закалывал штыком. — Бельский решительно раздавил каблуком окурок папиросы и заключил: — Для иных типов процедура умерщвления человеческого материала такой же нормальный акт, как для меня, скажем, сходить в сортир. Конечно, и собственное дерьмо попахивает, но попробуй-ка прожить недельку без этого естественного акта.
— Все, товарищи, зависит от воспитания и национального характера, — вмешался в разговор Агранов. — Какой-нибудь Ванька-вертухай никогда не читал стихов Блока, не слышал музыки Равеля, не видел картин Левитана или Малевича. Да и в сортир он ходит исключительно в общий, от которого воняет за версту. Такому застрелить себе подобного ничего не стоит. Более того, это поднимает его в собственных глазах. А эти спецфургоны лишают его возможности самоутверждения. Одно дело всадить пулю в затылок или вогнать штык между ребрами, и совсем другое — нажать кнопку, даже не видя своей жертвы. Уверен, царь Давид не принял бы эти спецфургоны. Он предпочитал свои жертвы распиливать ручной пилой, живьем совать в обжигательные печи и дробить им головы молотками.
— А что, вы, пожалуй, правы, — оживился Вейншток, решивший, что пришел его черед высказать свое мнение по обсуждавшейся проблеме. — Вот Вышинский… Он не расстреливает, но, как прокурор, требует приговора о расстреле. Такова его профессия. И это тоже один из способов самоутверждения личности.
— Сравнили тоже — Вышинский! — хохотнул Берман. — Да Вышинский с двух шагов в человека не попадет. Он и револьвер-то в руки брать боится. Уж я-то знаю.
— Интересно, откуда? — поинтересовался Вейншток.
— Да уж не из личного дела управления кадрами, — опять хохотнул Берман, намекая на то, что Вейншток совсем недавно был начальником этого управления.
Вейншток не остался в долгу:
— Я велю внести в личное дело Вышинского этот прискорбный для него факт.
— Смотри, Вейншток, как бы он не поимел на тебя зуб, — с детской улыбкой произнес Агранов, и все дружно расхохотались.
Генрих Григорьевич Ягода, расхаживавший среди сосен чуть в стороне от остальных, остановился, услыхав этот смех, недовольно поморщился. Он собрал своих ближайших помощников по наркомату исключительно затем, чтобы разделить с ними ответственность за испытание спецфургона, который, как ему доложили, уже успели окрестить душегубкой. До сих пор работы по созданию фургона велись исключительно по личной инициативе наркома внутренних дел. Но после сегодняшних испытаний на живом человеческом материале Генрих Григорьевич намеривался доложить об изобретении интенданта Берга самому Сталину, зная, как Сталин любит всякие технические новинки, особенно те, которые дают скорый эффект и не требуют существенных затрат. Генрих Григорьевич подаст это изобретение как совместное с Бергом. Не исключено, что Сталин присудит за него премию. Тут суть вопроса даже не в деньгах, а в том, чтобы лишний раз показать Хозяину свою нужность для общего дела. А то в последнее время… К тому же неизвестно, сумеет ли полураздавленная оппозиция устранить товарища Сталина. Разве что военные…
Вдалеке послышалось подвывание моторов, и среди сосен показались автофургоны, тяжело переваливающиеся на ухабах.
В стороне прозвучали команды. Красноармейцы двумя цепочками стали вытягиваться с двух сторон от рва, образуя широкий коридор.
«Действительно, — подумал Генрих Григорьевич с тревогой, — откроют двери, а там все живехоньки. Да еще с дуру попрут кто куда… Ну, тогда я этого изобретателя… Я его самого в этот фургон запру — на недельку…»
Фургоны остановились на опушке, не глуша моторов. Берг, выбравшись из кабины переднего, стал командовать — фургоны развернулись и стали задом пятиться ко рву.
Генрих Григорьевич зашагал на противоположную сторону рва. Туда же потянулись и остальные. Фургоны остановились метра за два до края рва. Берг повернулся лицом к наркому, глянул вопросительно:
— Прикажете открывать, товарищ генеральный комиссар?
Генрих Григорьевич вяло махнул рукой: мол, чего же еще? — и, чтобы лучше видеть, взобрался на вал выброшенного из рва красноватого суглинка. Теперь его отделяло от фургонов не более шести метров.
Вслед за ним полезли на вал остальные.
Берг, отдав необходимые приказания, пристроился сбоку от высокого начальства. От волнения и жары лицо его было красным и лоснилось от пота. Он то и дело вытирал его грязным платком, оставляя на лице серые полосы. Впрочем, в конечном результате эксперимента Берг не сомневался нисколько:
