выжить в атмосфере выхлопных газов у людей из фургона не было ни малейшего шанса. Тут и двух минут хватит, чтобы убить любого, а они в этой атмосфере находятся более часа. Другое дело, закончится ли все этим экспериментом на девяноста душах или войдет в практику широкого применения? В мечтах своих Берг видел тысячи таких автофургонов, по одному, по два при каждой тюрьме и в каждом лагере. Какая экономия боеприпасов! Какая экономия рабочих человекодней!
Шесть охранников с расстегнутыми на всякий случай кобурами и торчащими из них ребристыми рукоятками наганов, по два на каждый фургон, одновременно подошли к их дверям и стали открывать замки. Лязгнули откинутые на шарнирах железные полосы, медленно и тяжело поползли двери, обнажая таинственную темноту.
То, что открылось взорам высокой комиссии и всех остальных, на какое-то время парализовало даже самых стойких и видавших виды. Первое ощущение — люди живы: они стоят. Правда, стоят как-то нелепо, никто не шелохнется, не издаст ни звука. Но первое ощущение сменилось другим: это уже и не люди, а масса человеческих тел, уплотненная, разбухшая, сплетенная друг с другом самым невероятным образом, заполнившая собой все пустоты. Эта масса не вывалилась наружу после открытия дверей, она казалась нерасторжимым целым. Потом стали различаться раскрытые рты, вывалившиеся языки, вылезшие из орбит глаза, разорванные губы и невероятно вывороченные шеи. И все, с ног до головы, облиты кровавой блевотиной, точно она-то и склеила их в единый ком грязи.
Пахнуло рвотной вонью.
Не выдержали нервы стоящих у дверей охранников: отвернулись, качаясь и содрогаясь, припали к матовым бокам фургонов, блевали на траву и колеса.
Первым с кучи суглинка скатился Вейншток; обхватив руками живот, упал на колени, скорчился в судорожных позывах рвоты. Затем на четвереньках, враскорячку, боком отвалил в сторону и уткнулся лицом в траву.
За ним почти то же самое проделали Берман и Бельский. Агранов остался стоять, но лицо меловое, рот плотно сжат, глаза остановились, только руки жили отдельной от тела жизнью, то сминая, то разглаживая подол гимнастерки.
Генрих Григорьевич Ягода медленно повернул голову и посмотрел на Берга, окоченевшего на краю рва.
— Кончайте с этим, — хрипло выдавил нарком и на негнущихся ногах сошел на траву и пошел к автомобилям.
Сзади звучал истерический голос Берга:
— Багры! Где багры, мать вашу! Я же сказал, чтобы были багры! Идиоты! Вот теперь своими руками! Руками! Руками!
Крики Берга били по голове, вызывая в ушах трескучий звон, как от жестяного коровьего ботала.
Предупредительный адъютант распахнул дверцу, но Генрих Григорьевич лишь качнул головой:
— Там у тебя должно быть, — произнес он бесцветным голосом. — Налей полстакана.
Адъютант ловко выхватил из бардачка бутылку с коньяком и стакан, зубами выдернул пробку, поспешно налил и протянул стакан наркому. Генрих Григорьевич запрокинул голову, выпил коньяк двумя большими глотками, отвел в сторону руку адъютанта с бутербродом, забрал бутылку.
— Нальешь остальным, — велел он. — Да, и еще этим… по пол-стакана водки. Всем. Я пойду. Догонишь. — И пошел по следам, оставленным автомобилями на земле, усыпанной хвоей.
Он шел, неся свои руки на отлете, точно они были испачканы чем-то, что могло пристать к его обмундированию, время от времени поднося бутылку к губам и отпивая из нее по нескольку глотков. Генрих Григорьевич умел отвлекаться, выдавливать из себя ненужное, сосредоточиваться на чем-то другом, даже если это другое нечто обыденное и по своему воздействию на психику стоит несравненно ниже только что пережитого потрясения. На сей раз у него ничего не получалось: вид слипшихся и опустившихся, смятых тел стоял перед глазами, в нос шибало омерзительной смертью.
«Это потому, — сказал он себе, — что их много и в таком непривычном положении. Да, именно в непривычном. А когда привыкнут… — Генрих Григорьевич имел в виду тех, кто будет обслуживать автофургоны. — Так вот, когда привыкнут, тогда, собственно, никаких препятствий не возникнет. Главное, целесообразность и практичность. Сталину должно понравиться».
Глава 15
Секретарь председателя комитета партконтроля, молодой человек не старше тридцати лет, с гладким ухоженным лицом, о котором трудно что либо сказать определенное, встал из-за стола, одернул габардиновую гимнастерку и произнес голосом, лишенным всякой интонации:
— Товарищ нарком, товарищ Ежов просили вас немного подождать: у них совещание. — И, выдержав короткую паузу, добавил доверительно: — Минут через десять они закончат.
Ягода кивнул благодарно головой, пошарил глазами по сторонам и выбрал себе стул у окна, чуть в стороне от двух военных, сидящих у самого входа и вскочивших при появлении Генерального комиссара госбезопасности.
