явно подлаживается под казаков, льстит им. Ну, там кому-нибудь мозги пудрил бы — черт с ним, а уж ему-то, Артемию Дуднику — это уж шиш! Он-то, Артемий Дудник, с этими казаками вот так вот — грудь в грудь, клинок в клинок — ему ли не знать, что такое казак и чем он дышит. Ну да пусть говорит. Пусть… А вот Атлас-то, Атлас — ха! — совсем окосел. Чего он там несет насчет тех же казаков?
— Дело уже не в Троцком, — горячился Атлас, налегая грудью на стол и оглядывая присутствующих горящими глазами. — Троцкий — это явление определенного периода. Период кончился, кончился и Троцкий. Дело в исторических реалиях. Дело в том ускорении, которое к тому времени уже набрала революция и ожесточение классовой борьбы… Сегодня мы вступаем уже в новый этап этой борьбы, в новый этап революционного ускорения…
— Пей давай, товарищ Атлас, — всовывал ему в руку стакан Гуртовой. — За революцию, за новый этап, за то, шоб на новом этапе нам самим не прийшлось итить по этапу…
— Да я, вообще-то говоря, не пью, — вяло отбивался Атлас. — Но если за революцию, если за новый этап… — Вдруг вскинулся, налился кровью до кончиков рыжих волос, вскрикнул пронзительным фальцетом: — А они сына моего обрезать! Не дам! Я — коммунист! Да! И никаких уже национальных перд… перд… перд-рас-судков! Вот! — Храбро выпил самогон, закашлялся, хватая широко раскрытым ртом спертый, продымленный табаком воздух, полез пятерней в миску с квашеной капустой и жевал ее с такой отвагой и яростью, словно ему вот сейчас идти на смертельно опасное дело.
Члены тройки сидели за столом рядышком, глаза их, поначалу как бы одинаковые, теперь у каждого по-своему таращились то на одного, то на другого, всякий раз останавливаясь на Дуднике, точно спрашивая у него, все ли тут правильно и правильно ли они сами ведут себя за столом?
«А на моей погранзаставе уже утро, — думал Артемий, вслушиваясь в усиливающийся гул голосов. — Интересно, кто там остался из старичков? Наверное, никого: столько лет прошло, столько лет… Да, что там говорит этот… этот дурак?» — прислушался он к пьяным разглагольствованиям партийного секретаря.
— А почему урожай низкий? Потому шо колхоспник не заинтересован. Шо низкий, шо высокий, а трудодень один. Вот вы передайте там свому начальству, товарищ Дудник, шо цэ дило треба решать. Може, товарищ Сталин и не знае, шо воно есть такэ…
— Ты шо, Степан, дурак? — набросился на него Гуртовой. — Товарищ Сталин и без твоих указок усе знае. То ж товарищ Сталин, понимать треба! То ж тебе ни той бык, шо без хворостины шагу не ступит…
— А мы энтих, которые почили на энтих… на лаврях… мы энтих к ногтю, к ногтю… — бубнил станичный участковый, вращая налитыми кровью глазами и щелкая, один о другой, железными ногтями.
«Нет, ничего интересного, — слово за словом медленно проплыла в сознании Артемия вполне ясная мысль. — Все хотят показать, что они самые преданные и самые идейные, а в окружкоме партии и отделе НКВД на них столько жалоб, что в мешок не вмещаются. Но начать разведку надо с секретаря. Он завтра и не вспомнит, что говорил. Можно так его прижучить, такие слова приписать, что со страху расскажет все. И даже чего нет. Потом взяться за милицейское начальство. Гуртовой — напоследок. Этот себе на уме. Ни трезвый, ни пьяный лишнего не скажет».
Артемий выбрался из-за стола. Покачнулся, пошел, стараясь идти по прямой, но то и дело натыкаясь на какие-то предметы. «Эк, меня развезло», — подумал он, чувствуя, как раскачивается пол под нетвердыми ногами. Вдохнул всей грудью, стиснул зубы, приготовившись оторваться от края стола,
— Вы куды, товарищ Дудник? — подозрительно уставился на него Гуртовой.
— До ветру.
— А-а. Ну, это туточки, за углом…
— Найду как-нибудь, — отмахнулся Дудник и решительно шагнул к двери.
Скрипнула и хлопнула за спиной дверь. В ноздри неразведенным спиртом ударил морозный воздух, защипало в глазах, схватило за уши, пробралось под гимнастерку, освобождая тело от хмеля. Половицы крыльца завизжали под сапогами. Чья-то тень отделилась от темного угла. Дудник лапнул кобуру.
— Не боись, товарищ начальник, — зазвучал тихий, испуганный женский голос. Я вас туточки уже два часа дожидаюсь: дело у меня до вас.
— Какое дело?
— Мужа моего, Андрея Капустина, бригадира колхозного, в холодную заперли, как узнали, что вы приезжаете. Чтоб, значит, правду вам не сказал. Велите его выпустить, товарищ начальник. Муж мой ни в чем не виноватый. За правду страдает, — торопливо говорила женщина, поблескивая черными глазами из-под припорошенного снегом платка.
Сзади, в сенях, забухали чьи-то неуверенные шаги. Женщина отпрянула за угол, и Дудник услыхал, как под ее сапожками повизгивает промороженный снег.
За углом дома, между двумя сараями, куда завернул Артемий, открывалась сизая даль. Ветра не было, все стыло в тусклом свете ущербной луны, вокруг которой мерцал, переливаясь зеленовато-голубым мехом, пушистый воротник. В звонкой тишине перебрехивались собаки, откуда-то из сизой дали приплыл заунывный волчий вой.
Возвращаясь в дом, Артемий в темных сенях чуть не столкнулся с каким-то человеком.
— Кто здесь? — тихо спросил он, уже привыкший к тому, что его частенько пытаются перехватить где-нибудь в стороне от людских глаз и посвятить в местные тайны.
