стекла.
Снятый с должности, Ягода, между тем, не был исключен из состава ЦК, не был лишен звания Генерального комиссара госбезопасности. Однако на Пленум он явился в скромном цивильном костюме, не желая ни выделяться среди других, ни привлекать к себе внимания.
Увы, он все-таки привлек к себе внимание, но выразилось оно в том, что его вообще старались не замечать.
Генрих Григорьевич шел на то место, где обычно сидел нарком связи, и у него было ощущение, что он движется по какому-то зеркальному стеклянному тоннелю: он видит всех, а его не видит никто. Даже когда он уселся в свое кресло и повернулся к соседу, наркому водного транспорта, тот резко отвернулся от него и стал что-то оживленно говорить соседу справа, будто слева от него никого нет и не будет.
Генрих Григорьевич передернул плечами, сложил на столе руки, сцепил пальцы и уставился на них, не поднимая головы, но исподлобья он видел все, что происходило в зале, видел своих давних недругов: секретаря Северо-Кавказского крайкома партии Евдокимова и наркома внутренних дел Украины Балицкого, когда-то претендовавших на пост наркома внутренних дел СССР. Он отодвинул их обоих, а они — вот они, оживленные, веселые, уверенные в себе. И уж точно — не преминут воспользоваться его униженным положением.
Эх, надо было тихо и незаметно отправить их на тот свет, чтобы никто не подкопался. А теперь… близок локоть, да не укусишь.
Собственно говоря, у Генриха Григорьевича в этом зале и не могло быть друзей, а одни лишь недруги: какие могут быть друзья у наркома внутренних дел? А уж у бывшего — тем более. Но именно для подкопа под Евдокимова, заменившего Шеболдаева, всего лишь четыре месяца назад он посылал на юг Люшкова. И слухи о том, что Люшков, утвердившись в Ростове на Дону, продолжает копать в том же направлении, доходили даже до наркома связи. Следовательно, ничего не изменилось со сменой наркомов внутренних дел. И это было непонятно и почему-то страшило.
Ба! А вот и сам Люшков. Эка он как вытянулся и прогнулся в спине, будто ему предстоит принимать парад войск на Красной площади. Видать, крепко спелся с Ежовым. А может быть, и с тем же Евдокимовым. А вот Шеболдаев подавлен и насторожен. Похоже, что и он сейчас находится как бы под стеклянным колпаком, да только одни не видят этот колпак, другие видят, но не понимают, что этот колпак означает…
Разом задвигались стулья, по залу прошел плотный шорох встающих на ноги людей, с остервенением забили ладони: в зал вошли члены Политбюро, и впереди всех — Сталин.
Генрих Ягода поднялся вместе со всеми, вместе со всеми яростно отбивал свои ладони. На миг он позабыл, кто он и что он, был лишь один Сталин, от воли которого зависели все и вся, и была некая магическая сила, исходящая от его низкорослой, но плотной и уверенной фигуры, сила, заставляющая напряженно вглядываться в эту фигуру и терять способность к рассуждению и к холодной оценке происходящего. Может, Сталин действительно обладает некой магнетической силой, о которой с такой убежденностью говорят тибетские свитки, добытые в далеком горном краю специальной экспедицией НКВД, побывавшей там несколько лет тому назад по его, Ягоды, распоряжению. Эх, надо было более тщательно изучить эти свитки, может быть, тогда он смог бы понимать и предупреждать каждый последующий ход Хозяина. А он остыл к этим свиткам, едва лишь они легли ему на стол, бегло пробежал глазами перевод, да и то с пятого на десятое, ничего не понял и велел сдать свитки в архив.
С докладом выступал Ежов. Хотя имя бывшего наркома внутренних дел СССР не было произнесено, однако Генрих Григорьевич ясно видел, что стрелы доклада направлены и в него.
Ежов много места уделил кадровой политике на юге, где усилиями комиссара третьего ранга Люшкова раскрыта разветвленная сеть троцкистов, террористов и подрывных элементов, агентов германской и польской разведок, и что самое страшное — многие из этих подрывных элементов проникли в органы НКВД и госбезопасности, а это уже следствие преступной халатности и близорукости как бывшего руководства НКВД, так и краевой партийной организации.
— Более двухсот человек! — воскликнул Ежов, потрясая пачкой машинописных листов и оглядывая зал горящими от возмущения глазами. И еще раз повторил, как бы пытаясь вбить в головы присутствующих эту огромную цифру и заставить их ужаснуться: — Более двухсот человек уже арестованы специальными следственными группами в Ростове-на-Дону, в Таганроге, Новочеркасске, других городах и станицах края! Вдумайтесь в эту цифру, товарищи! Под носом у партийной организации, у органов безопасности действовали десятки проникших в них врагов народа, а наши честные — в кавычках! — благодушные и доверчивые коммунисты и чекисты точно ослепли все разом, ничего не видят, ничего не слышат, ничего не знают. Можем ли мы поверить в подобную куриную слепоту? Нет, не можем. Здесь явный сговор, явное предательство дела коммунизма, дела Ленина-Сталина. Выводы делайте сами.
Генрих Григорьевич почувствовал, как сердце его сжалось и долго-долго не могло разжаться, наливаясь тупой болью. Он дернул галстук, оглядел стол в поисках воды. Бутылки с «Боржоми» и «Нарзаном» стояли слишком далеко — не дотянешься. Попросить кого-то — было совершенно исключено. Он с трудом вдохнул в грудь побольше воздуха, и еще раз — и лишь тогда что-то в груди всхлипнуло, сердце дернулось и торопливо забилось в ребра. На лбу выступил обильный пот.
Генрих Григорьевич не видел — не до того было — бывшего секретаря крайкома партии Шеболдаева, сидящего почти рядом, не видел Евдокимова, не видел, как побелел и склонился над столом Шеболдаев и откинулся на спинку стула Евдокимов. Зато Шеболдаева, Евдокимова и самого Ягоду хорошо видели другие и восприняли их реакцию как проявление страха перед разоблачением своей если не подрывной, то преступно халатной, безответственной работы.
Ропот возмущения прокатился по залу, стал расти, будто каждый старался доказать, что он тут ни при чем, что у него-то уж точно все в порядке, все
