в соответствии с уставами, инструкциями и указаниями товарища Сталина, а посему никакие враги не могут сунуться в подведомственною ему организацию.
— Позор! — вскричал секретарь Киевской парторганизации Постышев, сидящий напротив, и гневно потряс огромными кулачищами.
— К ответу ротозеев и шкурников! — вторил ему Косиор, первый секретарь ЦК Украинской КП(б).
— К стенке этих выродков! К стенке! — захлебывался в яростном крике первый секретарь Московского городского и областного комитета партии Никита Хрущев, поблескивая в свете множества ламп своей круглой, редковолосой головой.
Вскоре трудно было понять, кто что кричит: кричали все.
Сталин, во все время доклада ходивший за спиной докладчика, теперь, под этот ураган возмущенных, негодующих криков, отошел к окну, чуть сдвинул рукой тяжелую гардину, стал смотреть, как густо кружатся снежинки, а курсанты кремлевского полка, с криками и беспечным хохотом, гоняют по брусчатке деревянными лопатами рыхлые валики снега. После них оставались широкие серые полосы, которые белели на глазах…
Сталин хмыкнул и невольно сравнил эти тщетные попытки курсантов очистить площадь под непрекращающимся снегопадом с той чисткой партии и различных органов от бюрократии, которую он начал. Конечно, много лишней работы, много лишних жертв. Но и не чистить никак нельзя. Иначе не проедешь, не пройдешь. Аксиома. Что ж, начало положено, необходимо чистить дальше. И до тех пор чистить, пока вся площадь не станет… Серой? Нет, чистой. В этом все дело.
Сталин слушал зал, стоя к нему спиной. Он ощущал его как нечто целое, как именно ту бюрократическую силу, которая родилась за годы борьбы за власть. В этом зале не было небюрократов. Все дело лишь в том, кто из них проявит больше рвения в борьбе со своими… как бы это точнее сказать? — кровными братьями по духу. Молотов? И он в качестве предсовнаркома создал свою бюрократическую пирамиду власти, в которой глохнут многие начинания… если послушать иных наркомов, недовольных жестким и неуступчивым Молотовым. Ворошилов? Под его командой военная верхушка, более чем любая другая, поражена бюрократической заразой: там постоянно идет грызня между группировками, вместо того чтобы всем вместе укреплять боеготовность армии. Каганович? Он не может быть не бюрократом, потому что безграмотен, берет лишь энергией и напором, часто растрачивая ее попусту именно из-за своей неграмотности. Хрущев? Этот в Москве и области создал такую бюрократическую иерархию, что сам уже не знает, что он может, а что нет, но он все-таки растрачивает свою энергию не впустую, добиваясь весьма заметных результатов. Кто еще?… Да все! Даже Ежов начинает борьбу с бюрократией бюрократическими же методами. И когда он расправится со старой бюрократией, — или, по крайней мере, с основной ее частью, — придет и его черед.
Но понимает ли хоть кто-нибудь из них, что именно сейчас своими возмущенными криками они подписывают себе смертный приговор? А если кто-то из них и понимает, как поведет себя, в какую сторону направит свою энергию?
Сталин задернул гардину, повернулся к залу лицом — и зал стал стихать и усаживаться.
Ежов вопросительно посмотрел на Сталина.
— Продолжайте, товарищ Ежов. Мы думаем, что вы на правильном пути. С врагами революции надо бороться по-революционному, по-ленински — без всякой пощады.
И Ежов продолжал.
Сталин не ошибся: мало кто из сидящих в зале представлял себе масштабы начавшейся чистки. Слово «бюрократия» произнесено не было, оно даже не подразумевалось, потому что бюрократом могли назвать любого из них. И сами себя они иногда — не без иронии — называли бюрократами. Но более привычными были словосочетания, родившиеся в огне революции и гражданской войны и лишь впоследствии дополненные другими, им подобными: контрреволюционер, антикоммунист, монархист, черносотенец, террорист и — враг народа, диверсант, шпион, троцкист, как отражение нового времени. Но к ним-то, членам ЦК и Политбюро, самым передовым строителям нового мира, эти ругательные слова относиться никак не могут. Это все где-то там, по отношению к кому-то другому! А они-то, избранные, сами определяют, кто есть кто, кого казнить, а кого миловать, ибо за ними сила, за ними славное прошлое. Это они устанавливали в стране советскую власть; это они, не зная жалости и пощады к врагам этой власти, осуществляли «красный террор», защищали ее в гражданскую войну; это они беспощадно боролись с кулаками и подкулачниками, ставя основную массу крестьян на рельсы коллективизации; это они создают индустрию в отсталой России и борются с мировым капиталом по всему миру. На кого еще может опереться Сталин в этой борьбе? Только на них и больше ни на кого.
Однако кое-кто все-таки понимал, что речь идет о чем-то большем, чем означают все эти привычные ярлыки.
Среди тех, кто это если еще и не понимал, то догадывался об истинных целях начинающейся чистки, был и Никита Сергеевич Хрущев, менее двух лет как возглавляющий обком и горком московской партийной организации. Он почти с первых же ожесточенных фраз доклада сообразил, что эта чистка будет особенной, что Сталин, переступив через трупы Зиновьева и Каменева, на них не остановится, пойдет дальше. Хрущев своим холопским чутьем распознал запах большой крови. Он только еще не знал, как себя вести в новых условиях: самому ли начать такую же чистку в Москве и области, или ожидать команды. Пока ясно было одно — кричать о поддержке Сталина как можно громче, авось да пронесет.
— Партийная организация Москвы — с вами, товарищ Сталин! — выкрикнул он, когда все остальные уже затихли. — Партийная организация Москвы и области беспощадно расправится со всеми врагами партии и советской власти, товарищ Сталин! Смерть предателям дела социализма и мировой революции!
