выбрасывались из брюха наружу, как бомбы из самолета, а она вся, сделав рывок вперед и развернувшись, ам-ам, проглатывала новорожденных. Кто не спрятался, я не виноват. Но у кого-то спрятаться получалось – в комке водорослей. Потом отец эту дуру отпускал обратно в аквариум, а те проводили детство отдельно в банке, пока не подрастали чуть-чуть.
Другое потрясение – микроскоп. Небольшой, он умещался в продолговатом ящичке, размерами не более жестяной коробки из-под индийского чая. Отец гордился этим старинным микроскопом и берег его. Волосок с моей головы в нем казался бревном. «А ну-ка посмотрим, что у тебя под ногтями». О, ужас! Не надо. Мурашки по коже. Я потрясен. «Будешь теперь мыть руки?» Буду, буду. Но как же они? Им каково? Как им себя – вот такими… чувствовать, ощущать? А я? А мне? Пропасть непохожести – знать о ней и с этим жить?
Читать научился рано – где-то в беспамятном возрасте. В пять из больницы уже писал домой письмо – своими персональными, отличными от общепринятых буквами, – но в целом подлежащее прочтению. Мама его сохранила. Меня интересовал размер светофора. Мне тогда сообщили в больницу, что отец сделал настольный светофор и, когда меня выпишут, он у меня будет. Светофор оказался на батарейке, с переключателем – работал как надо. «Вот так обозначается лампочка, так батарея», – отец рисовал на листочке схему: здесь бегут электроны, их движение – электрический ток. Было понятно. Можно. Нельзя. И еще – будь внимателен (это желтый). Между нельзя и можно.
Помню, когда – помимо большого и мизинца – узнал названия трех других пальцев, еще до того остававшихся безымянными, – в итоге безымянным остался один, – но как научился считать (то было раньше), не помню. Главное, было до десяти доучиться. Дальше учится проще. А дальше пойдет совсем легко. И вот на мне еще слюнявчик, а я уже до миллиона могу. И дальше. А там – миллиард. И дальше. А что будет дальше? Взрослые сами не знают. «Надо подумать, – сказал отец и вспомнил, подумав: – Квадралион. Почти бесконечность. Тебе не надо». Почему же не надо? Как раз мне это надо – я знаю: потом – две
Событие: родился братик, двоюродный. Едем на край города, на Дибуновскую улицу. Я предвкушаю знакомство. Братик! У меня! Его зовут Александр. Мне всегда хотелось братика. Я поражен: что-то красное, сморщенное. Я знал, что он маленький, но он не маленький, а какой- то. «Он маленький, – мне говорят, – он подрастет». Говорят: «Ты сам был такой». Нет. Неправда. Был, но другим. Им весело. А мне – нет. Разрешают потрогать. Я не хочу. «Да ты потрогай, потрогай». Я отказываюсь трогать его. Отворачиваюсь. Отхожу. Это не он. Чувствую себя обманутым.
Вот польза от знания счета. Когда тебе пять лет, можешь представить, как далеко до ста. А ведь пока тебе пять, люди могут до ста доживать и даже больше. Один, два, три, четыре, пять – ты столько живешь – так быстро сосчитал, а это целая жизнь! А теперь впереди: шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… досчитав до сорока, уже устаешь… а еще до ста далеко… Пятьдесят – это много, это гораздо больше, чем пять. Прожив пять долгих лет, веришь с трудом, что и пятьдесят когда-нибудь будет… Семьдесят два, семьдесят три, семьдесят четыре… Жизнь – очень длинная вещь, ей не видно конца, ты теперь сам убедился. А когда будет сто – СЛАВА СОВЕТСКОЙ НАУКЕ – наука продлит жизнь человека еще лет на сто, а может, на двести… А потом – еще и еще… На практике счет ограничивается на ста тридцати – ста сорока: потом – засыпаешь.
Помню, как отец учил меня завязывать шнурки – трудная школа, и как определять по часам время – это давалось значительно легче. В то время часы ходили медленнее: один тогдашний час длился гораздо дольше, чем час, который сегодня. Особенно долго время тянулось в трамвае. Дорога от Сенной – тогда от площади Мира – до Новой Деревни занимала
Афиши обычно вывешивались или на чугунной ограде, или с торцов гранитных сооружений у входа в сад, сказать иначе, пилонов. О том, что эти каменные строения полые, я ни за что бы не догадался, если бы не боковые окошечки – по паре у каждого. Впрочем, окошечки были постоянно закрыты, все кроме одного – у левого пилона: там, в темноте, как белка в дупле, пряталась кассирша, продавщица билетов. Возможно, она там проживала безвылазно. Действительно, я не понимал, как туда можно попасть, если только не через окошечко (о наличии дверцы со стороны сада мысль мне в голову не приходила). Однажды бабушка вместе со мной шла вдоль Фонтанки – посмотрела на афишу и захотела в кино. В окошечке она купила билет, а меня,
Скорее знаю, чем помню
Если бы не родители со своими трогательными воспоминаниями о моем детстве, мне бы, наверное, не довелось в моей взрослой жизни
