самоуничтожение. И сердца наши подобны сложным насосам, и обоняние, и инстинкт самосохранения, и мечты о побеге, и стремление стать незаметным, и даже навигационная система, и, безусловно, мозг, и, наверное, одиночество, – все это есть у каждого из нас. И предостаточно вещей, о которых мы могли бы поговорить, научить им друг друга. Конечно, следует принять во внимание и более широкие родственные связи – растительный мир, например. Если положить ладонь на пальмовый или на виноградный лист, то разве что слепой станет отрицать сходство листа и руки: расположение пальцев, сетка капилляров, задача которых – доставлять питание и выводить отходы жизнедеятельности. И кто знает, не родственны ли мы минералам, да всей неживой природе в целом? Каждая живая клетка состоит из неживых материалов, которые, в свою очередь, вообще-то не неживые, а полны безостановочного перемещения мельчайших электрических зарядов. Электронов. Нейтронов. Неужели и там есть разделение на мужское и женское и они не могут соединиться, но и не в состоянии расстаться? Фима ухмыльнулся. И решил, что лучше, пожалуй, помириться с тем парнем Иоэзером, который через сто лет будет стоять у этого окна и глазеть на свою ящерицу, а Фима для него будет значить не более чем чесночная шелуха. Быть может, частица Фимы, молекула, атом, нейтрон будет присутствовать в тот час в комнате – и почему бы не в виде чесночной шелухи? При условии, что люди все еще будут употреблять чеснок.
Да и почему бы им не употреблять чеснок?
Только с Дими можно разговаривать об этих фантазиях.
Во всяком случае, уж лучше пророки и ящерицы, виноградные листья и нейтроны, чем забивать его мозги бомбами, сделанными из лака для ногтей.
Ящерица дернулась и молниеносно скрылась за водосточной трубой. Была и нет. Четко и ясно. “Реквием” Форе закончился, начались “Половецкие пляски” Бородина, которые Фима не любил. И свет сделался ярче, резал глаза. Фима закрыл окно, увлекся поисками свитера и ничем не смог помочь электрическому чайнику, который давно уже кипел на кухне, и вся вода в нем выкипела, а теперь он подавал сигнал бедствия запахом дыма и паленой резины. Фима понял, что предстоит новый выбор: отдать чайник в починку по дороге на работу или купить новый.
– Это твоя проблема, голубчик, – сказал он себе.
Сжевав таблетку от изжоги, он решил выбрать свободу. Позвонил в клинику и объявил Тамар, что нынче не выйдет на работу. Нет, он не болен. Да, он уверен в этом. Все в полном порядке. Да, личное дело. Нет, никакой проблемы нет, как нет и нужды в помощи. Но спасибо. Передайте, что я приношу свои извинения.
Он отыскал телефонную книгу, и, о чудо, на букву “Т” нашел “Тадмор Аннет и Иерухам”, в квартале Мева-серет Иерушалаим.
Аннет ответила сама.
– Простите за беспокойство, говорит регистратор из клиники, где вы были вчера, Эфраим. Фима. Быть может, вы помните, мы немного поговорили здесь, в клинике. И я подумал…
Аннет хорошо его помнила. Выразила радость. Предложила встретиться в городе:
– Через час? Или через полтора? Вам удобно, Эфраим? Я знала, что вы позвоните. Спрашиваете – откуда? Просто у меня было такое чувство. Что-то между нами осталось вчера… недосказанным. Стало быть, через час? В кафе “Савийон”? И если я немного опоздаю – не отчаивайтесь…
10. Фима уступает и прощает
Прождав ее четверть часа за боковым столиком, Фима не выдержал голода и заказал кофе с пирогом. За соседним столиком сидел член парламента от правой партии, он беседовал с худощавым бородатым парнем; Фима решил, что это активист поселенческого движения с территорий Иудеи, Самарии, Западного берега реки Иордан, оказавшихся под юрисдикцией Израиля после Шестидневной войны. Говорили они негромко, но до Фимы долетели слова парня:
– Ну вы там уже совсем стали кастратами, забыли, откуда вы вышли и кто вознес вас.
После чего оба еще больше понизили голоса, едва ли не до шепота.
Фима вспомнил, как бежал вчера из дома Нины, вспомнил про свой позор перед ней, о безобразном своем поведении в кабинете у Теда, как унизил и Яэль, и себя в темном парадном. А было бы забавно вступить в спор с этими двумя, секретничающими за соседним столиком. Одной левой он бы уложил их на обе лопатки. Наверное, Аннет Тадмор передумала, уже жалеет о своем обещании и вряд ли явится на свидание. Да и с чего бы ей являться? Ее округлые формы, ее удрученность, ее платье из хлопка, прямое, как у воспитанниц интернатов, – все это порождало в нем вожделение, смешанное со злорадством на собственный счет: твое счастье, что она передумала, избавила тебя еще от одного позора.
Парень встал и в два шага оказался у столика Фимы, с испугом увидевшего, что у парня на поясе пистолет.
– Простите, вы случайно не адвокат Праг?
Фима помешкал, обдумывая ответ, уже чуть было не соблазнился ответить положительно, ибо все, связанное с Чехией, с Прагой, вызывало в нем теплые чувства. Однако произнес:
– Я так не думаю.
– Мы уговорились встретиться здесь с человеком, которого никогда не видели. Вот я и решил, что это вы. Извините.
– Я, – объявил Фима напористо, словно производя первый выстрел, открывающий гражданскую войну, – я не один из ваших. Для меня вы – чума, мор, бедствие.
