– Кто-то, кажется Шопенгауэр, написал, что интеллект все раскладывает на составляющие, а интуиция объединяет и возвращает утраченную целостность. А я говорю тебе, Яэль, что наша комедия не делится надвое, а только натрое. Этот Шопенгауэр, да и все остальные игнорируют Третье Состояние. Погоди. Не перебивай. Дай мне пару минут, и я тебе все объясню.
И замолчал, хотя Яэль на сей раз его не перебивала.
– Я отдам тебе все, что у меня есть, Яэль. И я знаю, что это ничтожно мало.
– У тебя ничего нет, Эфи. Только те подаяния, что ты умеешь выклянчить у нас.
– Вы переедете ко мне? Ты и Дими. Втроем мы отправимся в Грецию.
– И будем жить, питаясь нектаром и амброзией?
– Я найду работу. Могу быть торговым агентом от фирмы моего отца. Ночным сторожем. Даже официантом могу.
– Официантом особенно. И все у тебя будет падать из рук.
– Или мы втроем заживем в поселении Явниэль. На ферме твоих родителей. Будем в теплицах выращивать цветы, как твоя сестра и ее муж. Обновим фруктовый сад. Барух даст нам денег, и мы постепенно восстановим все, что развалилось. Организуем образцовое хозяйство. Мы с Дими будем целыми днями ухаживать за животными, а для тебя построим студию, с компьютером, чертежным столом. И аэродинамическую трубу, если ты объяснишь мне, что это такое. Вечером, перед закатом, мы втроем будем работать в саду, а с последним светом дня – собирать мед из ульев. Если ты захочешь взять и Теди, я ничего не имею против. Станем жить маленькой коммуной, безо всякой лжи, без уродства и злобы. Увидишь, как Дими раскроется, воистину расцветет. А ты и я…
– И ты, разумеется, будешь вставать каждое утро в половине пятого, сапоги, заступ, кирка, ликование в сердце и саженец в руке, ты осушишь все болота и голыми руками покоришь пустыню.
– Не насмехайся надо мной, Яэль. Я признаю, что многому мне предстоит научиться. И прежде всего – любить тебя. Но я всему научусь.
– Конечно, научишься. Заочно. Или в Открытом университете по радио.
– Ты меня научишь.
И вдруг, в порыве трусливого дерзновения, Фима добавил:
– Ты и сама знаешь, что сказанное тобою отнюдь не все правда. Ты тоже не хотела ребенка. И Дими ты тоже не хотела. Прости. Само вырвалось. Но Дими я люблю больше жизни, и я его хочу.
Яэль стояла над Фимой, сгорбившимся на низкой скамеечке; были на ней истрепанные трикотажные брючки, темно-красный свитер, тоже слегка потертый. Яэль изо всех сил сдерживалась, чтобы не отхлестать Фиму по его пухлым щекам. Глаза ее были сухи, лицо будто постарело, сморщилось, словно это вовсе не Яэль, а ее старая мать склонилась над ним, и к ее запаху – запаху черного хлеба и маслин – прибавился еще и запах простого туалетного мыла. И сказала она с удивлением, со странной улыбкой, обращаясь и ни к нему, и ни к себе:
– И это тоже случилось зимой. И тогда тоже был февраль. Через два дня после моего дня рождения. В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году. Вы с Ури были погружены в политический скандал “Дело Лавона”. Миндальное дерево за окном нашей квартиры в квартале Кирьят Йовель зацвело. И небеса – совсем как сегодня – были такими чистыми, голубыми. По радио пела Шошана Дамари. Я ехала в громыхающем такси к гинекологу на улицу Пророков, однажды сказавшему мне, что я похожа на Джульетту Мазину. Через два с половиной часа я возвращалась домой, по странному совпадению – в том же самом громыхающем такси, с фотографии над зеркалом заднего вида на меня смотрела Грейс, принцесса Монако, все было кончено. Помню, я опустила жалюзи, задернула шторы, легла в постель, слушала Шуберта, а после музыки – лекцию о Тибете, о далай-ламе, я не вставала до самого вечера, а вечером вновь полил дождь. Ты в тот день уехал рано утром вместе с Цви Кропоткиным на краткосрочный исторический симпозиум в Тель-Авивском университете. Это верно, ты сказал мне, что хочешь пойти со мной, отказавшись от поездки в Тель-Авив. Верно и то, что я ответила: “С чего бы вдруг? Жаль, если ты пропустишь семинар. И это ведь как зуб мудрости удалить”. А вечером ты вернулся, воодушевленный, светящийся, ибо тебе удалось поймать известного историка Иакова Талиона на каком-то мелком противоречии. Мы убили его, но молчали. И до сегодняшнего дня я не хочу знать, что делают с
