Его темный взгляд был такой отсутствующий, что делалось страшно.
— Бутрим, завтра отправляемся!
— Я остаюсь.
Доктор вымолвил это очень буднично.
— Послушай, мы и так время потеряли. И пока есть возможность.
— Я никуда не еду, — доктор перевел взгляд на Прантиша. И Вырвич испугался. Такого Лёдника он еще не видел. Точнее, таким он время от времени проявлялся — когда устраивались опасные опыты или диспуты. Полоцкий Фауст.
— Отправляйтесь без меня. Вас выпустят. Вот разрешение от настоятеля.
Балтромей достал из кармана бумагу, бросил Прантишу. В свете свечей худое лицо бывшего алхимика казалось зловещим.
— Бутрим, что он с тобой сделал? — почти закричал Прантиш. — Чем пригрозил? Расскажи, что-нибудь придумаем!
Лёдник снова уставился в потолок.
— Он дал мне возможность выбора. Я могу уехать с вами, если захочу. Только я понял, что все это время хотел иного. Если бы вы только знали, что показал мне сегодня владыка Габриэлюс! Какие открытия, какие возможности для невзнузданного ума! Это просто невероятно! Оружие доктора Ди. — профессор презрительно фыркнул. — Устарелое! Ди был мастером, но не самых высоких степеней. О самых сведущих никто не слышит и не знает. Подобное оружие в тайных лабораториях они давно, наверно, умеют делать, и гораздо более совершенное.
В голосе Лёдника звучали восхищение и настоящая страсть. Прантиш испугался.
— Бутрим, ты же столько раз говорил, что есть знания опасные, что сам едва не загубил душу. Вспомни, как ты каялся! Снова хочешь обрушиться во тьму?
— Может быть, стоит рискнуть и пройти сквозь тьму, чтобы добыть свет? — отсутствующе проговорил Лёдник.
— Ты же православный!
— Отец Габриэлюс никогда не требовал от меня сменить вероисповедание. Главное — искренняя вера в Господа.
— Ничего себе! — возмутился Прантиш. — Не знаю, какими фокусами задурил тебе голову приор, но почему же он, такой прогрессивный и терпи мый, охотится здесь на ведьмаков да развел в городе такую грязищу?
— Все в свое время изменится.
Прантиш, Полонея и пан Агалинский стояли перед кроватью, на которой валялся отрешенный доктор, в полной растерянности.
— Пан Лёдник, пусть ваша мость вспомнит о своей красавице жене. Неужели пан не желает больше увидеть ее? — милым голоском проговорила Полонея. Доктор немного помолчал, потом ответил так же безразлично:
— Возможно, ей будет лучше без такого мужа, как я.
Вырвич не верил своим ушам.
— Как ты можешь предать Саломею? Она же тебя любит!
— А что насчет судьбы одного маленького мальчика? Насчет слова чести? — угрожающе спросил пан Агалинский. Доктор медленно сел на кровати, направил на пана Гервасия холодный взгляд:
— Таким, как я, не нужно иметь никаких привязанностей и обязательств. Это мешает.
И встал, ледяной, безразличный, нездешний.
— Кстати, когда я возвращусь в братство, куда меня однажды приняли и где я прошел по дороге знаний так мало, я сам смогу решать чужие судьбы. Вообще, вскоре наступит время, когда миром будут руководить не уродливые побеги монархических династий, а ученые и философы.
— Ах ты, холоп поганый! — пан Агалинский схватился за саблю, но вдруг осознал, что не может вытащить ее из ножен. Он дергал свое верное оружие и обливался потом под пристальным и тяжелым взглядом Лёдника.
— Я был вынужден унизиться перед вашим братом только потому, пан Агалинский, что был неучем и отказался пользоваться своими определен ными способностями. Это было не мое бессилие, а мой выбор, — ровным голосом проговорил доктор.
— Бутрим, хватит! — в ужасе закричал Прантиш. — Остановись! Подумай о Саломее! Об Алесике! Обо мне, наконец!
— Я и думаю, — глухо промолвил Лёдник, сделав шаг к дверям. Вам всем лучше быть от меня подальше.
— Я никуда тебя не пущу! Сейчас же — на коней и прочь из проклятого города! — Прантиш попробовал схватить Лёдника за рукав, но под взглядом учителя не смог сделать и шагу. Воздух будто уплотнился, сжало горло. Кажется, это почувствовал не только один студиозус, потому что панна Полонея снова завизжала.
Теперь Вырвич ясно видел страшное сходство взглядов Лёдника и приора монастыря святого Фомы.
— Прощайте.
Лёдник резко развернулся и вышел. Сразу вернулась свобода движений. Но настроение было самое отчаянное.
Они сидели за столом, по местному обычаю пили чай с молоком, и казалось, даже часы на стене не тикают, а вскрикивают.
