Дом доктора Вайды оказался действительно вместительным. Как оказалось, доктор после окончания университета выгодно женился на дочери томашовского войта. Поэтому заполучил двухэтажный каменный дом. Пани докторова была медлительная, белокожая и дородная, едва не вдвое больше мужа. Она ходила в дорогом платье с брабантскими кружевами, ее курносое, немного вытянутое лицо в окружении белейших оборок чепца было таким спокойным, что пани казалась надежным островом среди бурлящего океана. У колен пани сновали двое детишек — мальчик и девочка, третий, совсем маленький, спал на руках няньки, краснощекой матроны, которая также излучала спокойствие и уверенность. Стол ломился от колбас и блинов.
— Так и живем, — удовлетворенно обвел рукою идиллическую картину пан Вайда.
— А как твои исследования составляющих крови? — спросил Лёдник. — У тебя были интересные идеи.
Вайда махнул рукой.
— Все что мне нужно знать, рассказали в университете. Это ты в академии можешь витать себе в эмпиреях, искать философский камень, потро шить трупы. А здесь нужно лечить людей, да так, чтобы одобрил святой костел и не заподозрили в святотатстве. Не высовываться. Не выделяться. И когда священник утверждает, что грешное тело свое честный христианин дает мыть дважды в жизни — при рождении и когда умрет, мое дело скромно молчать.
— Подожди, — удивился Лёдник. — Отец Габриэлюс сам же эксперименты любил. И утверждал, что от древних римлян обязательно нужно пере нять обычай ежедневно мыться.
Пан Вайда только хмыкнул.
— Сам знаешь — громче всех кричит «держи вора!» вор, и приор монастыря святого Фомы просто охотится на инакомыслящих, святотатцев, ведь маков, чернокнижников.
— Разве он прекратил свои опыты? — настороженно спросил Лёдник, цепляя двузубой вилкой колбаску.
— Такие не останавливаются, — хмыкнул пан Ёханнес. — Но о его настоящих занятиях догадываемся я, ты, ну еще несколько человек, которые целиком зависят от епископа и епископских приспешников. Здесь — его владения. И его порядки. И могучие покровители по всему свету. Десять лет держит людей в страхе. Повсюду его уши и глаза. Кто начнет говорить плохо об отце Габриэлюсе — может вдруг исчезнуть или умереть от внезапной болезни. А случается, епископ поднимет умирающего с постели одним взглядом. Сам король у него гороскопы заказывает. Так что эпидемия ему — только укрепление власти. А я — маленький человек. Могу кровь пустить, клизму поставить. Что я против чумы?
— Подожди, а помнишь, мы пробовали придумать от нее лекарства? — воскликнул Лёдник. — Даже сам пан Правитус подсказывал — взять пепел короткого ребра и лимфатического подмышечного узла умершего от чумы.
— Еще раз говорю — в Томашове все в соответствии с дедовскими обычаями, — твердо промолвил Ёханнес. — Как сто, двести, триста лет назад. Нам здесь что война в Америке, что interregnum в Короне. Вот поветрие — близко. Сейчас начнется очередная истерия на тему «Искупайте грехи, ибо скоро конец света». Пойдут по улицам флагеллянты, высекут себя во славу Господню, аж брызги кровавые полетят на стены. Кто-то во имя святого Фомы пожертвует костелу все имущество и станет нищенствовать, на улице Золотарей или Рыбников словят пару ведьмарок и поведут топить в пруду. Потом разгромят лавки евреев. Их обвинят в эпидемии и начнут убивать. После евреев возьмутся за нищих — мол, они отравили воду в колодцах. Потом настанет пора крыс и мышей — а может, какой-нибудь козы, в которую вселился дьявол. Надеюсь, до лекарей очередь не дойдет. Город маленький, нас здесь всего четверо, если считать цирюльника-зубодера. А потом эпидемия закончится, конечно, благодаря молитвам владыки Габриэлюса.
— А мы должны здесь сидеть и это все наблюдать? — возмутился Прантиш, у которого семейное счастье томашовского доктора почему-то вызвало чувство, как выпитая без особого желания, по принуждению няньки кружка кипяченого молока с пенкой.
Пан Агалинский шумно поставил на стол пустой кувшин, в котором только что пенилось неплохое темное пиво.
— Неужто имя его мости, ясновельможного пана Радзивилла здесь ничего не значит? Я выполняю его поручение!
Богинская скривилась, а пан Вайда вежливо поклонился.
— Если бы его мость князь Радзивилл сделал одолжение сюда заглянуть, его бы, конечно, встретили по-королевски. Но здесь не владения пана, к тому же поветрие не разбирает титулов. Смерти боятся больше, чем князей человеческих. Боюсь, что вас, пан Агалинский, епископ даже не примет. Да он пальцем шевельнет — и вас отправят в подвалы, как охальников. Так что, Бутрим, хоть знаю, что ты — православной веры, завтра отправимся на литургию в костел. Я вон, лютеранин, хожу как миленький и о своей вере молчу, как гроб. Пересидите тихонько на последних скамьях. А мне оправдываться проще будет: призрел добрых христиан.
Лёдник совсем помрачнел, посматривая на маленького сынка Вайды, который увлеченно пускал деревянную лошадку скакать по подлокотникам кресла. Ясно — вспомнил малыша Алесика.
— Неужто нет никакого способа выбраться из города?
— У нас есть деньги, пан Вайда, — звонким голосом вмешалась Богинская, уже в новеньком камзольчике и паричке, приобретенных у местных продавцов, вымытая и выспавшаяся. — Даже во время осады можно найти сговорчивых стражников. Подземные ходы. Тайные двери. Возможно, перстень с изумрудом немного приблизит наш отъезд?
И повертела в пальцах драгоценность, за которую можно было приобрести несколько лошадей с каретой в придачу. Свет заиграл на гранях
