Отец вдруг обхватил ремнем его заломленные назад руки, стянул их так, что у Кондрата начали наливаться кровью кисти.
– Тащите его, хлопцы, тащите отсюда!
За Кондратовыми ногами потянулись две снежные борозды.
– Советую вам разойтись. – Щетинистые бакенбарды капитана дрожали. – Сюда идут еще две роты. Пожалейте свою жизнь.
Толпа заколебалась. Корчак с отчаянием смотрел, как тех троих тянут к воротам. Деревня молчала, смотрела темными окнами. Наверно, в хатах люди не спали, но никто не вышел на улицу.
– Хлопцы! – крикнул Корчак. – Да что же это они, ироды?! Выгоняйте их из хат. Факел в стреху, если не выйдут!
Мужики начали стучать в окна и двери, выгоняя горипятических на улицу. Их волокли из хат. Толпа была в ярости: прятались за темными окнами, а каждому, кто стоял с факелом, было страшно, и у каждого было сиротливо на сердце. А разве те, что с факелами, злодеи? Они хотели только убедиться во лжи.
– Корчак! – кричал Мусатов. – Не издевайся над людьми!
– Отпусти взятых, зверюга! – кричал Корчак. – Вишь, милосердный волк! Вспомни Пивощи!
Возня вокруг Броны, Марты и Покивача на миг приостановилась.
– Люди! – крикнул Мусатов.
– Мы тебе не люди, а быдло, – ответил Корчак. – И вы нам не люди, а волки.
Повисло молчание.
…На загуменье отец, Андрей и Юрась с трудом удерживали Кондрата.
– Предателя из меня делаете, – сипел тот.
Улицей, пригуменьями, садами медленно, по одному, по трое, отделялись от толпы люди.
– Видишь? – сказал Юрась, и вдруг голос его сорвался. – Видишь? Вот тебе этот бунт. Так ты что – в этой игре хотел голову сложить?
Кондрат крутил головой, как загнанный конь.
– Стыд, перед братьями стыд… – Он снова начал вырываться.
Андрей схватил его за волосы и с силой, так, что Кондрат вскрикнул, повернул его голову к садам:
– Взгляни! А ну, взгляни! Вот они, братья!
От огненного озера отрывались и плыли садами огоньки. То один, то другой из них делал во тьме сверкающий полукруг – сверху вниз, и оттуда долетало шипение сгорающего факела, который сунули в мартовский снег.
У Юрася что-то клокотало в горле.
– Братка… – захлебываясь, говорил он. – Братка, ты не думай. Мы начнем не так. Когда мы начнем, земля под ними всеми закурится. Подожди того часа, братка.
– Когда начнется настоящее, первым пойду с тобой, – сказал и Андрей.
– Мы из-под них землю рванем, – все повторял Юрась. – Это уже скоро. Верь мне, я людей знаю.
Кондрат видел, как угасали в снегу факелы, как уменьшалось и уменьшалось на глазах число огней. Судорога вдруг пробежала по телу Кондрата, и он, вырываясь, закричал немо и страшно.
– Понесли, – сказал Юрась.
Андрей вскинул на плечо тело брата, и Когуты двинулись зарослями вишняка, а потом взлобком леса подальше от Горипятич. Кондрат покачивался на плечах, неподвижно-тяжелый, словно мертвый.
На пригорке, перед тем как спуститься в овраг, Юрась и Андрей остановились. Огни все еще гасли в ложбине, но шипения уже слышно не было – далеко.
– Ничего, мы им это вспомним, – сказал Андрей.
Брат не ответил ничего, но Андрею стало страшно, когда он увидел сжатые кулаки Юрася.
'Довели, – подумал он. – Волков из людей сделали. И не удивительно…'
Толпа редела. Остались только люди Корчака и вооруженные мужики из деревень Ходанского да еще горипятические, которым не было куда удирать.
Но Мусатов все равно ощущал удивительную слабость.
…Оставшиеся стояли в нерешительности. И солдаты стояли перед ними неподвижно. И на лицах солдат, которые держали Брону, Марту и Покивача, была нерешительность.
Временами в толпе взрывался крик:
– Отпустите их!
– Ироды! Супротив царской воли! Вот он вам…
Опускались багнеты, и как будто вместе с ними на толпу опускалась тишина.
Брона глядел-глядел на это, да и плюнул.
– Мужики-и…
Корчак попытался поднять своих – напрасно.
Еще не начинало светать, но на восходе уже загорелась янтарно-желтая холодная лента зари. Люди переминались с ноги на ногу, скрипел под поршнями снег.
Мужики знали: пока на их стороне ночь и факелы, их табор производит впечатление более страшное и величественное, чем было на самом деле. День, который вот-вот должен был разгореться над деревней, как бы разденет их, покажет солдатам обычных замерзших людей, очень утомленных и голодных.
…И вдруг над толпой, над солдатами взвился неистовый, дрожащий от восторга крик Марты. Она билась в руках солдат, извивалась, показывала рукой куда-то в сторону крутояра. Глаза женщины горели яростью и безумием.
– Глядите! Гля-ди-и-те!
На крутояре, на верхнем его срезе, на желтом фоне зари двигался силуэт.
– Всадник! Всадник! Всадник!
Конь как бы стлался в воздухе, приближаясь с восхода к деревне. Солдаты не видели его за стеной лип. Но всем, кто в нерешительности стоял на деревенской улице, он был хорошо виден.
И каждый, даже тот, кто не верил в сказки, с радостью подумал: вот оно, то единственное, что может снять оцепенение. И надо воспользоваться моментом, иначе день – и еще две роты, которые идут где-то дорогой, и расправа, и каторга. Только отогнать их хотя бы на миг, чтоб потом добыть настоящую волю, и знать, правда ли это, и разойтись, чтоб рассказать всем и чтоб потом восстали все, а не только две деревни.
Крик Марты разбил молчание. Женщина вырвалась из рук солдат, сделала несколько шагов и повалилась на колени в снег, протягивая руки к светлому видению.
Безумный вопль ее вскинул каждого. Это было спасание, возможно – настоящая воля.
И, наливаясь кровью, Корчак крикнул:
– Он с нами, хлопцы! Хлопцы, он явился! Вперед!
Крик опьянил всех. Взметнулись вверх пешни и вилы, косы и топорища вязынических. Поршни начали месить снег.
Всадник уже исчезал, проваливаясь в яр, но теперь мужикам не было в нем нужды.
Раскрытые рты, распахнутые на груди сорочки, белые свитки, блеск стали, огонь факелов, крик – все слилось в одно, в лаву, которая катилась на солдат.
Покивач тоже вырвался из солдатских рук, бросился к Марте, стал поднимать ее. Затем воздел руки вверх:
– Хлопцы! Бей их!
Лава приближалась к схваченным и солдатам с невероятной быстротой.
И в этот момент воздух разорвал беспорядочный, редкий залп. Покивач качнулся и, словно переломившись, упал навзничь в снег. Упал еще кто-то, еще, еще.
Но было поздно. Пешни, острые жала кос, свитки, сталь, ходаки, желтые, как мед и лен, распатланные волосы – вся эта гневная лава надвинулась, смяла, погнала солдатскую цепь.
И не хватало времени солдатам зарядить ружья, и оставалось лишь одно – спасаться, прыгать через ограду, бежать, укрываясь за церковные стены, ощущая спиной горячее дыхание толпы и хрустение кос, когда они впивались в живую плоть, бросать ружья, бежать к речушке, проваливаться на синем льду, исчезать в пуще.
…Алесь стоял на опустевшем поле боя. Он озирался. Ага… вон человеческое лицо в дверях… И еще… И еще одно…
– Идите сюда! – властно приказал он.
Причитая, приблизился старик:
– Боже! Боже! Что же это теперь будет?
– Ничего не будет! Зови людей. Какая тут самая чистая хата?
– Боишься? – грустно сказал Алесь. – Ничего. А ну, идите сюда.
Подошло еще несколько человек горипятических.
– Вот что, – сказал Алесь. – Никому ничего не будет. Только помогите мне. Подберите всех раненых – и солдат, и мужиков. Несите их в ту хату… Не хитри, дед, твоя хата.
Только теперь он понял, как глупо было скакать сюда. Он так ничего и не придумал за дорогу. Надеялся, что на месте все
