— Что «проще» что…, и где это «здесь»? … — Отец продолжал, совсем не замечая заинтересованности сына в неважном:
— Помнишь, когда ты шкодил, бывало, я наказывал тебя?
— Ты родитель и это твоя обязанность — воспитывать, как же мне тебя не хватает!
— Тогда ты боялся наказания, оно тебя обижало, даже унижало, но странно, я помню, как однажды ты признался, будто тебе проще что-либо сделать — что угодно, чем признать свою вину и попросить прощение.
— Да, так…
— Причем до сих пор так…, чем ты становился старше, тем крепче в тебе закреплялось эта привычка…
— Но ведь не было тебя!
— Зато ты не был одинок…
— Нет, пап, я был жутко одиноким человеком: ни жены, ни детей, ни кого, даже в знакомых люди не задерживались долго — мы не могли найти ничего общего…
— Но как только ты признавался в своих шалостях, со слезами прося прощение, то выражал нахлынувшее чувство любви ко мне, пока я сам не начинал плакать.
— Я видел, как ты меня любишь!
— И любил сам! Почему же ты разучился это делать?
— Может быть, может быть, я должен был по долгу службы ненавидеть…
— Глупости и дерзости ты сейчас произнес — нет ни одного богоугодного долга или обязанности, который заставлял бы ненавидеть других, если только находящееся в себе! Как же все извратил человек! Все, что мы делаем, будучи живыми, ведет нас к скорбям, ими и спасетесь.
— Но к чему это все, я просто рад тебя видеть!
— Да ведь ты способен любить только человеческое, даже стоя на краю жизни и смерти! Господь раскрыл пред тобою эту пропасть, дал прочувствовать и слабость конечного, и силу Вечности, почему же, только ощутив физический страх и почувствовав физическую боль, ты сразу забываешь об их временности?!
— Ты осуждаешь меня?
— Нет — Один Господь вправе это делать… Но у тебя еще есть время, ты еще можешь успеть…
— Что я могу успеть? Что бы ты хотел?
— Почувствуй с Ним, то же, что чувствовал, будучи моим сыном…
— С кем, отец?
— С Богом…».
По резком прекращении видения дневной свет резко ворвался в широко открытые глаза, Хлыст даже не успел понять, где закончился привидевшееся, а где началась явь, и вообще было ли первое, и отсутствовало ли второе:
— Что?
— Что «что»? Михалыч, ты меня сегодня постоянно пугаешь! Говорил, говорил, потом упал, вскочил, прямо сразу, назвал меня «отцом»…
— Я что, что-то говорил?
— Да ты не умокал… Вскочил и сказал, что пошел…
— Куда?
— Ну это уж слишком…
— А ты?
— А что я?
— Нууу, ты сказал «с Богом»…
— Ну да, что на язык первое попало, то и ляпнул… — Андрей Михайлович силился вспомнить, что происходило в действительности, а что привиделось. Галлюцинации после химиотерапии у него бывали через раз, но ведение зацепило впервые своей глубокой сутью, до этого все больше бессвязные и пустые, полные мистики и сюрреализма. Так и не вспомнив, что он говорил, мужчина был уверен в реальности запомнившегося разговора с отцом: «Так на что же в этом случае глюк-то наставлял?! Батя, что-то совсем витийствовал…, или мудрствовал…, и кто сказал или ответил „с Богом“?! Хм… с отцом, что ли, как с Богом, или с Богом, как с отцом?»:
— Вань, а что я еще-то говорил…, что я распинался то?
— Вообще не чего не помнишь?
— Не-а…
— Это другое дело, наверное глюкануло с «химии»… А что ты запомнил то последнее?
— Дааа…, батюшка [12]на что-то благословил…
