человеческая, ложащаяся своими событиями, ежедневным выбором, ошибками, поступками в основание будущего, так же и обоснование его при честном подходе…
— Уффф…, ну что Ваня, отстрелялся, дорогой мой?…
— Да я то что…, вот ты — эээт даааа! Никогда такого не видел, как же ты все это способен выдерживать?!
— Да этоооо… — сегодня легкий день, никто ведь не знал, что я выйду…
— Легкий?!.. Стыдно мне вот так на таком то фоне, развалившись тошноту эту переваривать в себе, сколько ж ты в себя вобрал то!
— Ладно, бабка старая, распричитался, сейчас платочек повяжу… Господь оценит… Ты что-то хотел сказать о ком-то, я подзабыл…
— А! Точно! Нашел я тут «несписанную торбу», мусорок один…
— Кто?
— Да следак…, следователь, который меня в свое время прессовал…
— Да прости ты ему — Господь нам всем Судия!
— Да неее — не то! Здесь он, это его в реанимацию отправили…
— Иии?…
— Да скорефанились мы…
— Ваня…, с тобой все нормально? Ну-ка дайка, я раскладку по фарму посмотрю, может тебе не то прописали?
— Да неее… Все пучиком, просто проникся я к нему. Бедолага он, так-то порядочный мент… тьфу ты! Человек он порядочный, да только бросили все…
— И что же ты хочешь?…
— Ну…, помочь — может зачтется, как ты говоришь…
— Да ну! Ты, да о Боге задумался?! Зачтется, Ваня, зачтется обязательно… А я то чем могу?
— Пойдем, хоть посмотрим…
— Да у меня дел невпроворот! А…, будь по-твоему…
Врач катил кресло — каталку впереди себя с задумчивостью всматриваясь в оголенный затылок друга детства: «Что там в этой буйной головушке происходит?! Зачем ему это нужно, ведь ни о ком никогда не заботился — ни семьи, ни детей, ни родителей не помнит…, ах, сирота-сиротушка, и что вышло с него, а ведь сердце то доброе, да только от других добра никогда и не видевшее…» — Сталин и сам понять не мог, что им движет. Бывали моменты, когда он сам хотел вызвать в себе прежнюю неприязнь к Андрею, но получалось, как-то мягко, скорее, с оправданием, с апломбом извинения самого себя: «Виноват же я, а не он, ведь я преступник, а он слуга закона! И почему мне показалось, что жизнь свою он не прожил, а профукал — он пользу принес, от таких, как я защищал…, кого только не понятно! Это я проср. л свою жизнь, с чем я пришел к ее концу, что я могу передать, да и ведь некому! Даже сердцем своим не поделился ни с кем! И я еще его осуждаю, да он ангел, по сравнению со мной…, хотя, если и ангел, то Илюха…».
По пути встретилась женщина, тоже катящая кресло — каталку, по правую руку с ней шла Алевтина: «Батюшка» — подумалось об одном и том же обоим.
Поравнявшись, остановились, как по приказу. Сидевший, совершенно исхудавший, с тяжелыми вымотанными веками, прикрывавшими живые, глубокие, полные духовной мощи глаза, только и говорившие о том, что он еще жив, священник в своей неизменной черной скуфейке с крестиком на лбу, оторвал подбородок от костлявой груди, торчащей из под видавшей виды, вылинявшей майки. Илья повернул каталку с Ваней навстречу второй, сам встал сбоку, взял совершенно высохшую руку отца Олега, пощупал пульс, сжал зубы, затем губы, поиграл скулами, выдохнул с силой через нос, и резко поднявшись, скомандовал:
— Аля бегом за Верочкой, пусть определит до вечера в палату, капельницу с гепатопротектором [29]и…, а! скоро сам буду, поторопитесь…
— Нет, не нужно, Илья, я…, лучше другим…, кому хуже, кому нужно…
— Ну хуже вас то, тут больше никому нет…, без разговоров! В храме будете командовать!
В тишине разъехались, в тишине, удалились, в тишине мысли разбивались об эмоции, унять, которые сил никаких не было!..
— Ааа!.. Понял, наконец, о ком ты говоришь — Андрей Михайлович Хлыст… Звонили мне по его поводу… Странный такой звоночек…
— Кто звонил?
— Да, я не запомнил, с работы кажется…
— Чем странный…
— Предупредили быть с ним осторожным, но помочь, чем возможно…
— И что это значит?
— Вот и не знаю, ни осторожничать причин нет, ни помочь особенно в его случае нечем!.. — Буквально перед ними открылась дверь, из нее выкатили каталку, как раз с Михалычем, сзади послышались спешные шаги нескольких человек, сопровождаемые тяжелым дыханием и криком: «Посторонись!».
