внимание к выставке Поллока в галерее Бетти Парсонс в конце 1951 года. Но до этого он три года подряд не писал рецензий на творчество Поллока. А когда Поллок, разочаровавшись в Бетти Парсонс, вернее, в ее способности найти покупателей на его работы, переметнулся к Сидни Дженису (который еще раньше стал агентом де Кунинга) и тот устроил у себя его первую выставку, Гринберг походя назвал ее «хлипкой».
Каждому художнику, говорил Гринберг, «отпущен свой срок», так вот у Поллока «срок вышел». Гринберг не откликнулся ни на выставку у Джениса, ни на следующую выставку Поллока в 1954 году. А в 1955-м, когда дела у Поллока шли хуже некуда, он разразился статьей в «Партизан ревью» и во всеуслышание объявил, что Поллок растерял свой дар – что его последние работы «натужны», «вымученны» и «напомажены», что в творческом плане он иссяк.
В рецензии на выставку Поллока в галерее Сидни Джениса в 1955 году молодой критик Лео Стейнберг отмечал, что «творчество Поллока больше, чем любого другого художника, стало своеобразным паролем; я слышал, как на одном публичном собрании из зала крикнули: „А что вы думаете о Джексоне Поллоке?“ – таким тоном, будто спрашивали: „Вы с нами или против нас?“» По мнению Стейнберга, само творчество художника лишало подобные вопросы всякого смысла: картины Поллока – «подвиг Геракла… свидетельство смертного боя творца с его искусством». Но к этому времени почти все, кто мало- мальски знал Поллока, едва ли способны были разглядеть в нем Геракла, зато воочию видели опустившуюся, жалкую личность.
Поллок продолжал нарываться на драки. Однажды в «Кедре» он довел де Кунинга до того, что тот врезал ему и в кровь разбил губу. Их обступили и стали подначивать Поллока ответить обидчику тем же, но Поллок не поддался на провокацию. «Чтобы я ударил художника?» – возмутился он.
Нижней точкой в личных отношениях художников стало лето 1954 года. В один из летних дней де Кунинг с друзьями поехал помогать Брайдерам, Кэрол и Дональду, с переездом. Магазин Брайдеров с названием «Дом книг и музыки» пользовался большой любовью художников и поэтов. (Кстати, своего сына они назвали Джексоном – в честь Поллока.) Де Кунинг надеялся заодно разжиться кое-какой мебелишкой для своего съемного «Красного дома» по соседству, в Бриджхэмптоне. Пока де Кунинг отсутствовал, к нему в «Красный дом» явился подвыпивший Поллок. Он был явно не в духе, и ничего хорошего это не предвещало. Элен позвонила мужу и попросила его скорее ехать домой. Де Кунинг и его лучший друг Франц Клайн сразу примчались и, как рассказывала Элен, «обхватили Джексона спереди и сзади и затеяли возню» – Поллок брыкался, они не разжимали рук; неуклюже перетаптываясь, они потащили его прочь со двора к тропинке, которая за долгие годы сильно просела. Поллок оступился и тяжело рухнул на землю, увлекая за собой де Кунинга. Тот придавил его своим весом, и в результате Поллок сломал лодыжку.
До конца лета он не мог самостоятельно передвигаться. Он и без того был в нелучшей физической форме, а тут еще травма… Теперь он полностью зависел от Краснер, которая совсем недавно вновь занялась собственным творчеством (разрезая на ленты свои старые холсты и отвергнутые работы Поллока, она создавала коллажи, отчасти вдохновленные Матиссом). Тягостная зависимость – теперь уже не только психологическая, но и физическая – была постоянным источником раздражения и зависти к творческим усилиям жены. Физическая беспомощность, а также тот факт, что все вокруг прекрасно знают, отчего он дошел до такого состояния, заставляли его признать свое сокрушительное поражение по всем статьям.
Какую бы незримую героическую борьбу ни вел он раньше, сейчас Поллок был зримо повержен. Через год в ходе очередной дурацкой потасовки он снова сломал свою злосчастную ногу. Но тот, первый перелом – Поллок на земле, де Кунинг на нем – странным образом символизирует новую расстановку сил в их отношениях.
Незадолго до смерти Поллока Роберт Мазервелл устраивал прием у себя дома в Верхнем Истсайде. Среди приглашенных были де Кунинг, Франц Клайн и еще человек шестьдесят гостей. Поллока не позвали.
«Я понимал, что прилагаются определенные усилия заменить ими [де Кунингом, Клайном и другими членами „Клуба“] Поллока… Мне совсем не хотелось, чтобы он напился до безобразия и все испортил, – объяснял потом Мазервелл. – Все собрались, веселье шло полным ходом, и вдруг – звонок в дверь. На пороге переминался Поллок – спросил, можно ли ему войти… Трезвый как стеклышко. Де Кунинг с Клайном уже набрались и стали поддразнивать Поллока, – дескать, песенка его спета и так далее. Он имел полное право напиться или отметелить их по первое число, но он все стерпел. Очевидно, дал себе слово держать себя в руках, посидел немного и ушел… Странно, что в последний раз мне довелось видеть Поллока именно таким».
Перед своим ужасным концом в 1956 году Поллок на глазах у изумленного мира распадался на части. Самый прославленный художник Америки за полтора года не написал ни одной картины. Люди стекались к таверне «Кедр», куда он заходил пропустить стаканчик после визита к последнему в его жизни психотерапевту, и старались дотронуться до него – на счастье. Они покупали ему выпивку в надежде поглазеть на его бесчинства – и, как правило, в своих ожиданиях не обманывались. Если за столом ужинала парочка, он подсаживался к ним и, в упор не замечая мужчину, все свое затуманенное внимание устремлял на женщину. Стоило мужчине заявить свои права – и он широким театральным жестом сметал со стола на пол соль, перец, приборы, соусник, пармезан, хлеб, салфетки, бокалы… Устраивал бесплатный спектакль. Поллок знал, чего от него ждут, и старался соответствовать. Ни на что другое он был уже не способен.
Его лицо на фотографиях той поры красноречиво говорит о его состоянии: отечное и словно неживое. Взгляд, в котором раньше чудился бешеный напор, был теперь вялый и покорный, как будто Поллок давно смирился с неотвязным чувством вины. У него была больная, раздутая, истерзанная многолетним алкоголизмом печень. Но не пить он не мог и пил даже больше, чем прежде. В основном пиво. Виски тоже. Ну а там уже все, что наливали. Потом начинались пьяные слезы вперемешку с несвязной похвальбой и тупым мычанием. На людях он превращался в фальшивку, жалкую пародию на
