Рука у неё была холодная и пахла йодом. Длинные тонкие пальцы, истончённая, просто-таки пергаментная кожа кисти, выпуклые синие вены и белые сухожилия. И шрамы, и шрамики. Я поднёс её к губам и поцеловал.
– Больше ни на шаг, – сказал я. – Сколько я за тобой гонялся…
– Ты идиот? – спросила Рыба.
– Да, – легко согласился я.
Чак
Я потом подумал, что шаман разговаривал и с Эхи, и с пандейским майором – одновременно, но при этом с каждым отдельно. Просто я не помню, чтобы мы вчетвером говорили, допустим, о тех же столбах из чёрного стекла, до которых нельзя дотрагиваться – а оказалось, что все о них знают. Но он же шаман, он, наверное, и не такое мог…
А потом он сказал: идут, – и вернулись Князь и Зорах, а с ними начальник экспедиции и – я не сомневался ни секунды! – Рыба! Впрочем, хорошо, что голос её я услышал ещё в той пещере, в прихожей, а потому понял, что это идёт она и что сейчас что-то будет… Хорошо – потому что иначе я мог бы её не узнать.
Над всеми нами счастливые годы и добрые люди хорошо потрудились, а над Нолушкой особенно. Виделись мы с ней за год до последней революции, когда ездили всей семьёй в Столицу – посмотреть на высотные дома, походить по магазинам, забраться в Саракшар… Для экономии жили у Нолу в её крохотной, зато отдельной квартирке на седьмом этаже; вид из окна открывался захватывающий: на пересечение двух проспектов, по одному из которых с раннего утра до поздней ночи громыхали гиротрамваи. Это тогда мы с ней, отправив Лайту с детьми в детское кафе, рассказали друг другу, что почти ничего не чувствуем ни в утренние, ни в вечерние часы, когда народ начинает задыхаться от восторга или там негодования… Особенно трудно приходилось Рыбе, потому что она работала в телецентре, а значит, под очень пристальным присмотром. В нашей глуши можно не слишком напрягаться – никому просто нет дела. А тут, понимаешь, столица… Она нервно курила одну сигарету от другой, и я понимал, что не только в необходимости притворяться дело. Что-то было в её работе такое, что очень её тревожило, а поделиться она не могла даже с единственным троюродным (или четверо?… хотя там с какой стороны считать) братом… А потом, уже после революции, когда я лежал без памяти в развёрнутом военными спасателями госпитале, она заезжала меня навестить, но я этого не помню… они поговорили с Лайтой, и всё.
Так что помнил я Рыбу только ту, довоенную, весёлую, злую, озабоченную, стремительную. А тут вошла…
Нет, не буду. Не хочу.
Она обхватила меня за плечи, прижалась здоровой щекой и сказала:
– А Динуат твой – крепкий парень. Настоящий горец-варвар, каменная кость, железная шкура…
– Нолу… уже три года, как…
– Я его сегодня видела. Живой. Ещё не совсем здоровый, но выцарапается. Не падай.
Нет, я не падал. Но меня придерживали.
– Сегодня день воскрешений, – сказал Князь. – Рыба, оказывается, меня в убитых числила. Кто-то из пацанов ей нашу «ибойку» показал и сказал, что снял с мёртвого офицера…
– Что нашёл в комнате, – поправила Рыба. – Но… но Лайта-то знала, что же она не сказала!..
– Постой, – сказал я. – Дину – он что, где-то здесь?
– Да, – сказала она. – Только я не знаю, как туда попасть…
– Наверное, знаю я, – сказал шаман.
Все посмотрели на него так, как будто только что увидели.
И в этот момент снаружи началась пальба. Потом ахнул взрыв, и я оглох. Оглох как-то весь, не только слух пропал, но и вообще. Будто внутри что-то очень важное заложило, как закладывает уши…
Князь
Утром я и пандейцы осмотрели окрестности, но ничего существенного не обнаружили. В двух местах было полно стреляных гильз, там же нашли по два защитных колпачка от винтовочных гранат. Ни покойников, ни следов крови. Таким образом, у нас был один убитый (капрал Ошш), один раненый пандейский
