Клинковстрем удивленно поднял свои густые и жесткие белые брови. Такое выражение лица обычно очень спокойного и выдержанного Клинковстрема показалось Бошняку дерзостью, и он вспыхнул.
– Вы, кажется, готовы взять пример с господина Буссэ, – сверкая глазами, сказал он сквозь зубы.
Много обидного мог бы еще сказать Бошняк. «Возьми, ваше благородие, у них силой, – на днях сказал Бошняку один из умиравших матросов, – не дай остальным погибнуть».
Клинковстрем ссутулился, сжал виски пальцами большой своей руки и остался в глубоком раздумье. Эта Амурская экспедиция делала великие открытия. Но, право, снабженному судну нельзя быть рядом с ней, так говорили ему все – и Завойко, и служащие Российско-американской компании. Они видели в экспедиции голодного бездельника-нахлебника, говорили, что она ненасытна.
Бошняк сидел и ждал ответа. Клинковстрем молчал, не меняя положения. Вдруг Бошняк резко встал и вышел. Слышно было, как он кликнул своего матроса и они отправились по трапу на берег.
Клинковстрему стало не по себе. Не раз Николай Константинович, с тех пор как построен барак и от больных освободился офицерский домик, уговаривал его переехать к себе. Впервые говорили об этом в тот день, когда команда «Иртыша» переселилась на берег со своего опустевшего судна.
Клинковстрем понимал, что на берегу в домике гораздо лучше, теплее. Но он не хотел оставлять своего судна. Люди тоже не хотели на берег, питаться там пришлось бы наравне со всеми. Но вот теперь болезнь стала косить и команду «Николая». Видя страдания своих матросов, Клинковстрем становился как бы сговорчивей. На судне в такие страшные морозы очень холодно. Он сознавал, что долг обязывает его делиться с береговой командой, что он не смеет перед лицом голодной смерти экономить лишь для своих. «И как знать, – думал он, – не придется ли мне пойти к ним на берег и попросить их приютить мою команду».
Бошняк кликнул Подобина и сбежал по трапу.
– Таков же гусь, как Буссэ! – говорил он. – Ну так пусть пеняет на себя! В конце концов я могу и приказать ему!
– Стыдно, ваше благородие, с пустыми руками идти к товарищам, – заметил Подобин, сойдя на берег. Он пошел в барак.
Бошняк направился к себе. Гаврилова не было. Несмотря на болезнь, он взял ружье и, видимо, опять поплелся за счастьем – стрелять ворон. Постели на деревянных досках свернуты. Солнце светило сквозь стекло. Николай Константинович присел за стол. «Получил ли мое письмо Невельской? Доехал ли Орлов?» – думал он. Хотелось что-то делать, чем-то помочь людям, но чем? В двери появился Подобин.
– Что такое?
– Сушков помер, ваше благородие. Обмыли его и вынесли.
Бошняк был религиозен и суеверен, но в эти дни часто думал, что, если бы Бог существовал, он не допустил бы всего этого. Странно как-то видеть величественную бухту, снега которой сверкают на солнце, торжественный лес на суровых и спокойных гранитных скалах, огромное чистое небо, а среди этой здоровой, чистой, девственной природы мучается маленькая кучка людей, словно рок над нею тяготеет.
«Не я ли виноват? – задумывался он. – Все, с кем мне приходилось соприкасаться, страдают и рано или поздно гибнут. Я это и прежде замечал. Неужели… Может быть, хорошо, что я от Невельских уехал… Господи, пощади его и Екатерину Ивановну. Странно, очень странно, вот на “Николае” есть все, а люди умирают. Неужели и это из-за меня? Я сам совершенно здоров, хотя ем мало и день и ночь работаю. Впрочем, возможно, что Буссэ все отобрал нарочно. Это явно… Впрочем… Прочь! Что за мысль! Я не смею поддаваться… Буссэ, конечно, негодяй и подлый шпион. Клинковстрем и так делится всем, сколько может. Кажется, я вспылил с ним напрасно».
За дверью послышался скрип снега и тяжелые размеренные шаги. Бошняк вскочил. Дверь отворилась. Вошел Клинковстрем. При ярком солнечном свете на его лице видны синие пятна.
– Николай Константинович, – сказал этот большой и тяжелый человек, переступая порог и нерешительно, робко протягивая обе руки, как бы не то прося прощения, не то желая обнять Бошняка. – Я ведь понимаю всю тяжесть создавшегося положения, весь ужас его, и я готов… Я согласен поделиться вином. Но только для больных.
– Теперь уж здоровых нет, кроме меня, Подобина да двух казаков. Гаврилов еле ноги волочит, и тот пошел стрелять ворон. Теперь все больны и нельзя делать исключений, – горячо заговорил Бошняк.
– Но пока ведро…
– Я благодарю вас! Но я прошу вас помнить, что потребуется еще. Напоминаю об этом как начальник поста! – вдруг резко сказал он. – При всем моем глубоком к вам уважении я, если мне будет нужно, потребую от вас. Я не могу согласиться, когда люди мрут у меня на руках, делать какие-то смешные разграничения и беречь ваши запасы только потому, что они принадлежат Компании. Долг человеческий…
Клинковстрем слушал молча и покорно. Он все это знал сам. Чуть заметный румянец слабо оживил его бледные щеки.
Бошняк умолк.
– Можно ли мне к вам переехать, Николай Константинович? – вдруг спросил Клинковстрем.
– Конечно! – воскликнул тот по-детски восторженно. – Вы же знаете, что я буду очень, очень рад. И все будут рады!
Бошняк только сейчас заметил, что капитан «Николая» едва держится на ногах.
