Шилкинский завод и первое дело спросит, где Маркешка Хабаров. И другой у него есть приятель из наших казаков – Алешка Бердышов, мой сродственник. Тот уже с ружьем и с саблей на месте.
А Маркешка, выйдя от Михаилы, ругался вслух:
– Сколько дармоедов нагнали! Своих не хватило, так какие-то с Расеи приперли. Будто свои казаки при границе сохранить ее не смогут.
Утром, проснувшись на полной белой руке Любавы, своей жены-красавицы, Маркешка вдруг прижался к ее груди.
– Любава, что я наделал! – посмотрев в ее глаза, начал он свой рассказ.
Выслушав его, Любава вспыхнула, оттолкнула мужа и поднялась. Босая побежала за дровами.
Она ходила темнее тучи. Для Маркешки верный признак – что-то будет. Он признавался, что хотел схитрить, но когда схитрил, сам не стал рад.
– Могут счесть тебя дезертиром и намылить шею, – говорила Любава.
Как кнутом подогретая лошадь, Маркешка проворно взялся за дело. Он починил гужи, подладил хомут и поехал на заимку, где у него хранился тес для крыши. Он не столько желал покрыть крышу, как убраться с глаз долой, побыть на вольном месте, где не шляется полиция, затоптавшая, как ему казалось, весь берег Аргуни чуть не до Цурухайтуя. Сколько их нагнали! Только к нам сразу двух человек! Запакостят все!
С мужем поехала на заимку и Любава. Они прожили там спокойно два дня. Любава сохой подняла кусок целины. На мужа она не могла нарадоваться. Он переменился, стал хозяйничать старательно.
В станицу привезли тес, и Маркешка полез утром на крышу, закинув туда сначала несколько плах. Забраться на крышу ему было нелегко. Он подскакивал несколько раз, прежде чем улегся брюхом на ее край. Оперся на позеленевшую гнилую доску, потом уперся коленкой. Едва очутился он на крыше, как вдруг почувствовал, что кто-то крепко схватил его за ногу и тянет назад. Маркешка поехал на брюхе по гнилой доске и подумал: «Какая-то тварь так и балуется? Не Алешка ли на побывку приехал? У него такие шутки! Хорошо, что крыша гнилая, а то бы все брюхо занозил».
Он свалился, как мешок, на землю и откинулся назад, упершись ладонями в траву. Перед ним в полной форме, в папахе и с саблей на боку стоял Алешка Бердышов. Он рослый, голубоглазый, с пшеничными усами.
– Что, паря, за шутки? Не потеха. Ударю тебя по морде!
Маркешка вскочил и со злом замахнулся, но тут какой-то другой казак, незнакомый, тоже обвешанный оружием, схватил его за руку.
– Паря, тебя арестуем! – сказал Алешка. – Живо пойдем в станичное управление.
– За что?
– Старое за то, новое – заехало!
Маркешка, как был, пошел со двора в своей старой и выцветшей неподпоясанной рубахе из синей китайской дабы.
– Худо не будет. Смотри не заплачь, – насмешливо сказал Алексей. – Ты шибко плакать любишь.
– Я знаю, за что меня забирают, – ответил Маркешка спокойно. – Я хотел крышу починить, пока не забрали. Да проститься со своими. Детям будет отца жалко.
– Тебе дадут проститься. Еще награду выдадут.
По Алешкиным шуткам не похоже было, что в самом деле грозит беда. Алешка хороший товарищ.
– Не пужайся только, сейчас тебя возьмутся мутить!
– Кто?
– Вот я тебе скажу… Мы стояли на Шилкинском заводе. Ожидали губернатора. Капитан второго ранга Казакевич Петр Васильевич, его высокоблагородие, который строил пароход, как-то узнал про тебя, что ты обиженный и притворяешься, и велел немедленно тебя доставить. Проводников по Амуру мало. Ищут людей, которые там бывали. А ты говорил кому-нибудь, что притворяешься? Скажи слава богу, что тебе даром обойдется, хотя мне и не велено это говорить.
В станичном правлении Маркешку ожидали атаман и пожилой офицер в казачьей форме, лысый, с крестом на груди. По-русски говорил он плохо, видно из немцев. Маркешка только подивился в душе, чего не натворит начальство. Немец как-то попал в казаки, сидит, зараза, с лампасами.
– Ты че, ваше благородье, наш хорунжий?
– Да, сынок, я сабайкальский касачий войско хорунжий!
«Пьяница, наверно», – подумал Маркешка.
Немец оказался добрым, сказал Маркешке: назначаешься на сплав проводником. Получишь жалованье и обмундирование. Пока зачисляешься в пехотный казачий батальон.
– Ваше благородие, ведь я страдаю… Паря атаман, – обратился Маркешка к станичному.
– Молчать! – рявкнул станичный атаман Скобельцын, ужасаясь, что хорунжий из немцев увидит, каковы тут отношения между офицерами и простыми казаками, что даже атамана называют не «ваше высокоблагородие», а «паря». – А то будешь изменник веры, царя и отечества! – пригрозил Скобельцын. – Форма тебе доставлена. Штаны маленько надо приукоротить. Оденешь и, однако, завтра же явишься сюда.
– Дохвастался, – сказала Любава, когда Маркешка возвратился домой.
