правы – жизнь решает по-своему. И вот вы теперь согласились, что Завойко помог и вам, а он и Муравьев только теперь, после дорогостоящей победы, согласятся, что правы вы, но именно после победы, то есть с честью отступают. Конечно, у нас в офицерстве такие тонкости никому не нужны. Рассудят – кто победил, тот и прав был, ур-ра ему! И все! Гром победы раздавайся! Жизнь сплела все хитрей, чем все предполагали.
– Так! Да риск-то был велик, да и кровь пролита, да зачем нас морили? Я ведь понимаю, что и Василию Степановичу пришлось не легче, он муку испытал.
– Англичане, верно, раздражены! Теперь они не просто к устью подойдут, а в ярости полезут на рожон, желая возмездия. Тут их и бить!
– Теперь главное, как убрать все с Камчатки. Я бы многое мог сказать, да язык не поворачивается, когда надо «шапки долой» перед могилами героев… Главное, Воин Андреевич, все же – занять южные гавани! Когда будут заняты южные гавани, оживет край и с ним населится Камчатка, но не по- чиновничьи! Тогда Камчатка перестанет быть заморской колонией. Будет флот и удобные гавани, и Камчатка оживет, а в будущем надо строить туда дорогу! Я становлюсь сумасшедшим. Но теперь у меня есть надежда…
– На кого же? – спросил Воин. – Не на моего ли адмирала?
– Нет, не на него! На англичан! На них вся моя надежда. Только на них! У нас в палатах, – показал Невельской большим пальцем за спину, на запад, – думают, что это мой каприз, блажь на меня нашла! И отмахнуться желали бы! Да я ведь вижу как местный человек, проживший тут пять лет! Не потому, что я умней других или, как предполагают, хочу всю славу взять себе и ни с кем не делить. Много ли тут ума надо! И славу пусть возьмет тот, кто встанет на юге, только занял бы там все вовремя! Я человек местный, но значение дела не местное, так как дело не раздутое! А истинный местный человек, если он ума не пропил и не проиграл в карты и не исписался на доносы, всегда знает суть местного дела лучше петербуржца. Разве чукчи умней были Врангеля, а ведь они знали прежде него о существовании острова, открытого Врангелем!
– Так вы не чукча, Геннадий Иванович!
– Я местный чукча, вернее – гиляк в мундире. И я им говорю: там гавани, жить без них нельзя. Я бы и сейчас послал туда экспедицию. Но не знать, куда идешь, именно и глупо и подло! Посылать войска неизвестно куда, на гибель, на произвол судьбы? Путятину некогда было описать и сейчас некогда, ему надо в Японию, Петербург воюет, Муравьев бьется в Иркутске. Скажи, Воин, что мне делать?
– Ждать!
– Нет. Вот нынче, брат, опишут англичане, и тогда это уж будет товар с заграничным клеймом, и наши спохватятся. А когда спохватятся, то уж найдут силы и все займут. Ты же сам говоришь, что если мы что и заводим, то напоказ иностранцам, чтоб перед ними не удариться рылом об лавку. Тут уж мы тряхнем стариной! Если мы из-за американцев экспедицию отправили в Японию, то уж описи гаваней англичанами вблизи устья мы не потерпим! Ведь мы – великая держава и престиж блюдем! Конечно, все будет зависеть от исхода кампаний на Черном и Балтийском морях.
– Черт знает, что может быть!
– Но надо полагать, что Муравьев ошибается, когда говорит, что англичане в трактат могут вставить параграфы про восточные дела. Они знают, что тронь Сибирь – мы за себя постоим. А воевать тут – для них не шутка. Это не Африка и не Китай. Им бы честь защитить. А новые ссоры вряд ли будут заводить. Все будет зависеть от того, как пойдут тут дела!
– Да, вот пишут из Крыма, что Нахимов, разбив турок, сам потом расстроился. У нас отступишь – плохо, а победишь – тоже еще не рад будешь… Но Приамурье не Крым!
Римский сказал, что в восторге от Муравьева, что одним тем, что Николай Николаевич сплавил флотилию и войска по Амуру, он вписал свое имя в историю.
Невельской не стал спорить, ответил, что если бы не Муравьев, то и его бы ноги тут не было, ушел бы давно, бросил бы все.
Римский рассмеялся. Часто Геннадий Иванович высказывал мнения совершенно неожиданные. А только что бранил Муравьева, называл его героем Кавказа и Марсова поля.
Как ожидал Воин Андреевич, так все и было. Вечер прекрасный, дружеская беседа льется. Геннадий Иванович в хорошем настроении и в своей роли так и сыплет оригинальными суждениями.
Как часто бывает, привыкая к товарищу да еще зная его чуть ли не с детских лет, видишь в нем великого остряка и оригинала-чудака. Любят такого и ценят в обществе, но не подозревают даже, каков талант этого привычного, своего человека. Скажи обществу, что это чуть ли не великий человек, – друзья его удивятся, может быть, даже обидятся.
Так относился к своему приятелю и Римский-Корсаков. Он видел, что мнения Геннадия верны, что ему горько, обидно, принимает он удары судьбы стоически и все время смотрит далеко вперед. Воин Андреевич очень любил его в душе и любил эту его манеру говорить обо всем так пылко, искренне. Но он чувствовал, что уж Геннадий не тот, каким был в кадетском корпусе, как мнения его важны, хотя и не подкреплены согласием правительства. За личностями и именами признанных великих людей по должностям и по чинам Воин Андреевич не видел еще значения своего приятеля, хотя и соглашался с ним; с Невельским приятно, товарищ отличный, дельный, живой!
Но на одну ногу с Муравьевым никогда бы его не поставил. Воин и понять не мог, как Геннадий Иванович так судит резко о человеке, сделавшем много для России. Неуживчивость и раздражительность стали оборотными сторонами характера Геннадия Ивановича.
