– Так-так… – тянул старик. – Занятно… Ишь ты, как повернул… Так-так… А я живу семьдесят годов на свете и не пойму, где счастье. Смотрю на поселковых, они все мне как родные: ничего им не надо. Есть супу тарелка да кусок хлеба к нему – и все. Поставь бутылку – о супе забудут. Философию разведут. О политике зачнут. О войне прошлой. Правителей хаять. А чтоб как лучше жить – и не подумают. Детишки суп доедят, хлеб умнут, работа станет – могут на завтрева и в лес не выехать… И пьяницами горькими никого назвать нельзя! Работяги знатные, если возьмутся ломить!..
– Слушай, – оживился еще более. – Может, правители проклятые, а народ наш – ничего?.. Может, судьба такая у русского человека – загнали нас всех по таким поселкам-лагерям, дали в руки топоры, чтобы души наши зачичеревели в неосмысленной работе с темна до темна, да еще неделями в тайге в бараках, чтобы уж и от детишек своих поотвыкали?.. А?.. Какой пищей душе-то кормиться, окромя дикого леса и рева тракторов?.. А?.. Я вот последние полтора десятка годков до пензии на трелевочных робил: летом жарища, гнус, зимой – будто костей мешок в стылом железном ящике, что не знаешь, или тебя от холода трясет, или от ревущего мотора сотрясает… Вывалишься из кабины, доползешь до вагончика, обхватишь кружку чаю горячего – и никаких мыслей, только чуешь, как руки начинают отогреваться, голова запотевать в шапчонке, нутро оттаивать, там и ноги… И по новой в железину: сидишь, как заведенный, то один рычаг дернешь, то другой. Дергаешь, покуда завод не выйдет из тебя самого – и по новой в вагончик. И так день-деньской, год за годком. Смотришь, а жисти уж и нетути! Мимо! Мужики спрашивают иной раз: «Чего-от ты, Николаич, в тайгу с нами шатаешься?» Я им: «Не могу дома, боюсь помереть у печки, здесь, мол, жил, здесь и завалюсь у какой-никакой лесины…» Смеются, варнаки!..
– Все, что вы говорите, мне непонятно: лес крушить, природу живую – грех это. Хотя я никого судить не берусь и не имею на то права. Только Господь и может быть единым судией нам всем.
– Да что ты, батенька, заладил: «Господь, Господь…» В ем ли дело-то… Жил слепым, но не хочу помереть слепым кутенком – это меня мучает. Я ж тебе говорил, что мог бы у детей своих поселиться, да здесь прозябаю, потому как хочу прозреть всю свою прошлую жись здесь-то: что и почему, отчего и для чего? Вот-та как!..
В окно застучали, и в стеклине замаячила голова мужика.
– Николаич, – послышалось глухо. – Огонь-то подступает к поселку… Сгорим!..
– Витька приперся, – обернулся к отцу Иоанну старик. – Говорил Евдокимычу: опахать надо… – Че ты обеспокоился? – придвинулся к окошку. – Выпил небось лишку?..
– Да не пил я седни, сгорим, говорю!..
– Щас, выйдем мы…
Дед Федор что-то забормотал, сожалея, видно, что прервали беседу, затем подошел к двери, остановился, о чем-то подумал, шагнул за порог.
За воротами вместе с соседом Витькой стояло еще человек десять-двенадцать – больше мужики. Женщины сбивались в кучки у своих гнезд, что хорошо было видно, стоило окинуть взглядом улицу.
За время, пока они были в доме старика, в обстановке окружающей что-то изменилось, и это чувствовалось сразу: черный, без языков пламени, дым образовал над поселком пока не сошедшийся в самой верхушке купол, откуда и пробивался свет. Пахло паленой шерстью и непонятно еще чем. Явственней доносился треск горящих деревьев. Но близость подступившей беды лучше всего передавалась через животных: то в одном дворе, то в другом вдруг высоко, с краткими перерывами начинали мычать коровы. То за одним заплотом, то за другим тоскливый лай собак вдруг переходил в вой, и наоборот.
Дед Федор между тем, стоя на лавочке, почти кричал в толпу:
– А вы к председателю поссовета идите! Чего ко мне-то приперлися!.. Господь Бог я вам, что ли?!
– На тебя, Николаич, надежа, – гудели мужики. – Посодействуй, похлопочи…
– Это они просят, чтоб я тебя ублажил подмочь отвести беду, – обернулся старик к священнику. – Ну, народец…
– Перед кем хлопотать-то? – уже куражился дед. – Евдокимыч небось уж в район уехал за подмогой, а в небесной канцелярии я никого не знаю… Давайте уж вместе хлопотать, чтобы Господь дождя дал – молиться давайте всем населением поселка… Да и че вы забоялись помирать-то? Впервой лес горит, что ли?..
– Так не горел, – отзывались мужики. – Погибель это общая… И по дороге не выскочишь – на километра три объяло пламенем…
– Твоего слова ждут, отче, – наклонился к отцу Иоанну старик. – Скажи что-нибудь, хотя… чего ж тут скажешь?..
По тому, как «перевел стрелки» старик на отца Иоанна, тот понял, что положение с пожаром действительно серьезное. И в жизни его наступил, может быть, самый трудный момент, когда надо было не просто сказать, успокоить людей, а призвать что-то предпринять, произвести действие, чтобы люди поверили. И что же тут можно было предложить, кроме молитвы? А вот поверят ли?..
Сама мысль эта вдруг осозналась кощунственной, и тут же подумалось: «Господь и меня испытывает…» Но что-то надо было говорить, и голосом – не его голосом, а чьим-то чужим, высоким и сухим, – отец Иоанн произнес:
– Братия и сестры! Молитесь о спасении душ ваших!..
И снова осозналось: «Не то, не то надо бы сказать…» И следом будто высветилось в нем: «А ведь я их грешнее…»
– Люди добрые, вы ждете от меня помощи, а ведь я вас еще грешнее… – Произнес и увидел, разглядел глаза будто всех сразу стоявших перед ним жителей поселка, и глаза те враз потеплели, посветлели, и зажглись в них угольки надежды. И почувствовал на сказанное им ответное одобрение,
