Повел в местный кинотеатр, и здесь довелось увидеть Петра Васильевича с неожиданной стороны.
«Киношник» – типичный для тех лет: окрашенные в синюю краску стены, ободранный дерматин кресел, а в двух-трех местах надорванный экран.
Показывали плохо: звук был слабый, будто рассчитанный на сидящих в первых рядах, пленка то и дело рвалась и в зале зажигался свет.
Томке было все равно, как показывают: в кинотеатрах она никогда доселе не бывала, потому сидела тихо, молча, дожидаясь возобновления сеанса.
Когда в очередной раз зажгли свет, Петро Васильевич поднялся, протиснулся между ногами зрителей и спинками стоящего перед ними ряда к проходу, и твердым шагом направился прямо к экрану, перед которым шагнул на невысокий приступок, и повернулся всем телом к залу. Пока он шел, глядела ему в спину с недоумением: с чего бы это он? Недоумение сменил испуг и снова мысль: а не собирается ли он выкинуть нечто такое, за что их попросту выставят из киношника? Но как только Петро Васильевич заговорил, оба этих вопроса вытеснил проснувшийся в Томке интерес: что-то сейчас будет?
А сказано было примерно следующее:
– Уважаемые товарищи! Все мы с вами здесь собравшиеся пришли в кинотеатр культурно отдохнуть после тяжелого трудового дня. Но вместо того, чтобы спокойно смотреть картину, вынуждены терпеть безответственное отношение к своим обязанностям работников этого учреждения, которое я бы даже не отнес к числу культурных. Скорее всего, к бескультурным. Поэтому я предлагаю вызвать сюда директора кинотеатра и высказать ему наше общественное порицание, а затем потребовать книгу жалоб и записать в ней наше единогласное отношение к подобному безобразию…
Во все глаза смотрела она на то, как он говорил, как двигались его губы, как осанисто и в то же время просто стоял на фоне большого, во всю стену, экрана и как бы заслонял его собой, будто сам был в размерах еще больше, шире и выше. И как напрягся зал, как загудел в одобрении. И как появился какой-то мужичонка, и забегал вокруг него, напоминая собой скорее собачонку, нежели человека.
До сего случая Томка пребывала в уверенности, что в сравнительно недолгой своей жизни нагляделась на всякое, но теперь вынуждена была признать: подобного видеть – не приходилось. Петро Васильевич играл людьми, как детскими побрякушками – спокойно, уверенно, с полным осознанием собственной мужской силы.
Шутить с ним она действительно поостереглась бы – мысль эта вошла в нее через только что приобретенный опыт прочно и навсегда.
Вошло в нее и чувство надежности этого, пока чужого ей, мужского плеча – вошло одновременно с пониманием, что он не бросит ее ни при каких обстоятельствах, в чем затем убеждалась неоднократно. Оттого и не перестала попивать украдкой, а он все молчал и молчал, несмотря на обещание выгнать, как паршивую собачонку. Но, видно, и его терпению пришел конец, и однажды обронил как бы в задумчивости:
– Не-ет, ты не Тамара Андреевна и даже не Тома… Ты – просто Томка: Томка – уличная девка, как это я себе представляю. Таких, как ты, ни доброта, ни уважительное отношение не исправляют, не поднимают над житейской мерзостью, не пробуждают чувство собственного достоинства. Таким, как ты, и на себя-то наплевать, а уж о тех, кто с вами рядом, и говорить-то не приходится… Не для меня – для дочери хотя бы старалась быть женщиной, которую было бы за что уважать…
– Это я-то уличная девка! – подскочила она на стуле. – Да я тебе, жирный кобель, сейчас всю твою морду исцарапаю – узнаешь тогда Томку – уличную девку! У-узна-аешь!..
– Сядь, – тихо, словно далекий выстрел, прозвучал его короткий приказ. И далее так же тихо: – Посмотри: разве похож я на кобеля, которому можно за просто так исцарапать морду? Я ведь горлышко твое перекушу, как соломинку, а головку твою непутевую выплюну в помойное ведро. Ты, дура, так и не поняла, что я тебя вместе с твоей дочерью – о ребенке, конечно, речь особая – из грязи произвел в князи. Я тебе дал все, чего ты не знала ни в детстве, ни в молодости, ни после, во всей твоей бродячей, никому ненужной жизни. И не для утех собственных, не для рабства и прозябания, а для нормального человеческого жития.
Петро Васильевич говорил, а Томке казалось, что в ее нутро вбивают сваи – бух, бух, бух, бух!.. И было ей по-настоящему больно – больно физически. И выла она без слез, скорчившаяся и раскачивающаяся вместе со стулом. И хотелось только одного: выпрыгнуть из себя самой, проломив головой потолок, крышу, улететь со свистом куда-нибудь в запределье.
Когда же очнулась, очухалась, отрезвела и выпрямилась, то Петра Васильевича в комнате не увидела, чему тут же ужаснулась еще больше, чем его тихому голосу, прозвучавшему как приговор: она теперь просто Томка.
«Томка – уличная девка или просто Томка?» – пронеслось в ее пробуждающемся сознании.
«Побежать, спросить?» – метались в замкнутом пространстве головы вопросы, натыкавшиеся на готовые ответы: «Просто – Томка, это же ясно. Уличную девку он давно бы выгнал…»
«Ко-обель… – думалось уже спустя некоторое время. – Кобелюга – все вы кобелюги поганые…»
Рука между тем нашарила спрятанную за тумбочкой бутылку, поднесла горлышко ко рту и вместе с разливающимся по всему телу приятным теплом явились и успокоительные мысли: «А, пошли вы все! Томка или Тамара Андреевна – не все ли равно».
Совместное проживание их после этого как будто бы не изменилось. Она оставалась хозяйкой в дому, продолжала помогать в его работе, и обращался- то он к ней, как и прежде, по-разному; однако спустя какое-то время в их доме появилась еще одна кровать, и она поняла, что как женщина ему больше не нужна.
