звенели и пели, сшибаясь щелкающими согласными звуками и длинными гласными в безумный, для уха Эрвина, марш. Бэха мерно урчала на малом ходу. Переводчик в ухе хрипел и давился, вылавливая в хаосе звуков отдельные слова — «закон», «дети», «долг». Потом ещё раз «закон» в обрамлении звенящих и щёлкающих звуков. Два каких-то старых хмыря в толпе — по обе руки вождя — согласно, в такт, трясли головами. Слово «закон» повторялась часто, деды при его звуках кивали, трясли головами. Сморщенные, похожие на резные игрушки. Воины откровенно ухмылялись. При слове «долг». Напоследок вождь поднял руки, пролаял «закон» Ещё раз. Солнечный луч скользнул, кинул кровавый след на протянутые небу ладони. Толпа раздалась и Эрвин увидел — к кому обращалась данная речь.
К стайке девушек — плотной, сжавшихся в комок в кольце из недобрых взглядов. Трое или четверо — не поймёшь, стоят густо, спиной к спине. Оборванные по подолу юбки, спутанные волосы, взмыленный, запыхавшийся вид — похоже, те, что бежали от дракона по полю. У Эрвина глаза распахнулись, парень замер, даже забыв на миг про педали и руль. Машина и так ползёт, а там впереди… Вождь повернулся к спасённым, что-то проговорил, сурово нахмурив брови. Согласно закивали головами старики. Механически, подобно игрушкам-болванчикам. Кто-то заплакал. Навзрыд. Одна шагнула вперёд — резко, вдруг, брызгами ливня разлетелись по плечам смоляные чёрные волосы. Заговорила — быстро, глотая слова. Чертов переводчик в ухе выдал беспомощный хрип — Эрвин, не глядя, смахнул его с уха. Чужой голос метался, звенел и бил в уши крыльями вспугнутой птицы. Вождь засмеялся. Хриплым, лающим смехом, массивная челюсть мотнулась вверх, потом вниз. И ударил. Несильно, лениво шевельнув рукой. Белая трость описала в воздухе полукруг. Девушка упала. Колокольчик затих — оборвался всхлипом на переливе.
— Ты что творишь, урод! — Эрвин заметил вдруг, что кричит. Резко, не выбирая выражений. А ноги выжали одновременно сцепление и газ, движок бэхи взревел в тон словам — лютым, яростным зверем. Вождь отшатнулся. Мелкой дрожью — перья на его голове. Дернул челюстью, будто собираясь что- то сказать. Эрвин еще подумал, что челюсть у того знатная, бить будет удобно, не промахнешься. Что с правой, что с левой, а лучше с обеих. Ибо… Из задних рядов — короткий, сухой стук. Металл о металл. Передернутого затвора винтовки — сдали нервы у воина в задних рядах. Глухо взревел движок. На соснах — снайперы, в драке — шансов нет, но напугать, может быть, удастся. Рычащая, упрямо ползущая вперед бэха, вся, от колес до антенн — в черной драконьей крови напугать могла.
Говорят, когда драконы были большие, а люди — маленькие, давно, до тех времён, когда крестовые ещё не пришли со звезд и воины ходили на охоту с луками, вместо винтовок — при великом предке законов было всего три. И дедов-законников не было, столб посреди деревни стоял, а на нем три закона великого предка рунами вырезаны. И место на том столбе оставалось, иначе Уго-воину негде было бы имя любимой вырезать. Рассердился великий предок тогда и столб на небо забрал, чтоб неповадно было. И законов с тех пор развелось столько, что все вырезать — деревьев в туманном лесу не хватит, одни пеньки останутся. И все, что ни возьми — древние, да справедливые, старейшины, вон, даже кивать устали, вождю вторить, «да да» говорить. А тот и рад — льет речь, заплетает. Если бы он так прицел брал, как слова складывает — не летать дракону над деревней. Курец он драный, как крестовые люди говорят. Надо было к ним уходить, когда звали.
А теперь…
А теперь в петлю те речи сливаются. Мне. Да подружкам моим. Если послушать что вождь говорит, я закон нарушила. Древний да справедливый, старейшины подтвердят, если не устали. Нельзя, де в полдень по полю ходить, под солнцем, беду искать да тварь крылатую на деревню приманивать. А как не ходить, если надо? Да и драконы те уж и не летают почти. Вот, как крестовые люди винтовки нашим воинам продали — так и не летают. А теперь, я с подружками, виновата кругом, выходит. Ой, как люто виновата, вождь говорит. Кругом.
А вождь, собака, руки к небу поднял, предком великим поклялся, да приговор объявил. Штраф. Сотня крестовых лаков. Воинам, стае его верной, на патроны. Не позднее вчерашнего дня.
«Да он ополоумел, курец драконий, столько люди не зарабатывают», — дёрнулась было я поругаться, а потом глянула — на руки его поднятые, все в солнце закатном — будто в крови, в глаза наглые да улыбающиеся, да рожу — спокойную слишком. Глянула, да поняла. Какой закон, к предку великому, древний, если лаки крестовые люди вместе с винтовками сюда принесли?
Чушь это. То есть, не чушь, совсем не чушь. Понятно, теперь, откуда у вождя ружье золочёное, хитрое, почему клуши его в шёлк непромокаемый обрядились.
Продал ты меня, вождь, продал, вместе с Лиианной — гордячкой, да Маарой — хохотуньей маленькой. И даже догадываюсь, куда… К мужу тысячи жен — тысяча первой. На плантацию, алый цвет собирать…
Не хочу…
И Лиианна — красивая она. Красивая, да упертая, убьют её там. Просто убъют. И Маар — маленькая совсем…
Не хочу…
Что-то течёт по лицу. Густое, липкое. Противное, как… Кровь. Даже не заметила, кто и как ударил. Просто, толкнулась вдруг в спину земля. И мир вокруг затянуло пеленой. Соленой и горькой. Слезы в глазах. А вождь стоит, зубы скалит, ухмыляется. Видел бы это отец покойный — жить вождю ровно миг. Два — сколько надо, чтобы ружье с плеча скинуть да передёрнуть затвор.
А теперь и не заступится никто. Разве…
