носить. Выбрала строгую оливковую рубашку и шорты чуть выше колена — вещи простые, похожие на униформу местных штурмовиков. Удобно и — если повезет — можно попробовать затеряться в толпе. Оглядела себя — зеркало в комнате было и роскошное — гладкое, прозрачное, от пола до потолка — кивнула и оправила рубашку туже вокруг высокой груди. Нож пропал неизвестно куда, а другого оружия у нее все равно не осталось.
(«она не дура», — отметил тогда Дювалье, наблюдавший это все на экране. Улыбнулся и дал команду Абиму на второй заход).
В дверь постучали еще раз. Опять аккуратно, тихо и вежливо. Вошел черный гигант — сразу, не дожидаясь ответа. Глухо звякнула сталь. — Эмми разглядела у гиганта на поясе кривой серповидный клинок и вздрогнула было от ужаса. Убрала руки за спину — быстро, чтобы вошедший не заметил дрожи в пальцах, решила, что зарезать ее и до переодевания могли, и тихо спросила — что господину угодно?
Вошедший кивнул — слегка, сухо, но тоже вежливо и сообщил, что господину Жану-Клоду Дювалье, доктору медицины, угодно позавтракать в ее обществе.
Эмми сморгнула от удивления. И, когда открыла глаза, увидела, что черный гигант исчез, а в комнате нарисовался накрытый стол и два резных стула. Беззвучно, будто сами собой. А потом дверь распахнулась еще раз — уже сразу, без стука. Глухо стукнула трость. И с порога ей кивнул Жан Клод Дювалье, доктор медицины. Кивнул, улыбнулся, уставив на Эмми большие, внимательные глаза. Черные, чуть навыкате, с ослепительно-белыми белками. А взгляд внимателел, остр, как лазерный луч.
Эмми попыталась отвести взгляд. Не смогла. Вздрогнула, забилась, увязла в чужом взгляде как моль в янтаре. Машинально села, когда предложили, взяла вилку следом за ним, поела слегка — тоже машинально, не видя, не чувствуя вкуса. Дювалье что-то говорил, откинувшись в кресле — она не особо понимала — что, отвечала не думая о словах, больше кивая и слушая тембр голоса. Спокойный, ритмичный, немного завораживающий тембр. И не заметила, как ушла дрожь в руках, дыхание немного выровнялось. Сердце успокоилось, забилось в ритм. Паника растаяла, растворилась в мерных звуках чужого голоса. Он был невысок, этот господин Дювалье, но почему-то Эмми смотрела на его снизу вверх. Уже. Естественно как-то получилось. Разговор плыл, слова звенели в воздухе — бессмысленные, мерные, в четкий ритм колыбельной. Потом Дювалье рассказал анекдот. Эмми рассмеялась. И еще раз, грудным, непривычным для себя смехом. Что тут было смешного — она не поняла. Тревожная, глупая мысль билась в мозгу. Где-то сзади, в висках, не касаясь сознания. Какая — Эмми забыла или не хотела сейчас понять. Дювалье улыбался ей в тон. Эмми почему-то обрадовалась, увидев эту улыбку. А потом ритм разговора лопнул, прервавшись коротким вопросом:
— За что сидели, милочка? — коротким и резким, хоть сказано было ровно, с той же улыбкой.
Эмми вздрогнула, будто ее ударили. Вопросом, будто хлыстом — наотмашь, с размаху по голой спине. Трущобная бравада велела огрызнуться коротким: «на работе заснула», здравый смысл советовал разрыдаться и наплести пару грузовых контейнеров лжи про злого судью, судьбу и ошибку в бумагах. В руке Дювалье чуть звякнул столовый нож. Эмми смерила собеседника взглядом, замялась и ответила прямо в эти внимательные глаза:.
Номер дела, статья, срок.
Дювалье улыбнулся опять. Лязгнула вилка в руке. Звук был теперь мягкий — так поет у виска уже пролетевшая мимо пуля. Эмми вдохнула, поняв, что это был правильный ответ. А Дювалье уже встал из-за стола, улыбнувшись ей еще раз — не просто внимательно, уже как то иначе:
— Пятьдесят восемь, через двенадцать, двадцать пять в зубы и десять — по рогам.
Эмми сморгнула. Так на жаргоне звучала ее статья. 58, пункт 12, 25 лет каторги и 10 — поселения. Откуда он знает этот жаргон?
Дювалье будто прочитал ее вопрос по губам. И ответил, мягко, вкрадчивым голосом:
— Не удивляйтесь, дорогая, у нас много общего. Мой дед приехал сюда, на «Счастье», по такой же путевке. Те же двадцать пять в зубы, те же десять по рогам. Умереть богатым это ему не помешало. Отнюдь.
Эмми сморгнула на миг. От удивления. Дювалье будто исчез. Продолжение фразы долетело уже из за спины. Тихий, ласкающий голос:
— Умереть богатым, в своей постели на сто первом году. Счастье может быть счастливой планетой…
Черная ладонь легла на ей плечо. Мягко так. Эмми вздрогнула. Вдруг, вся, всеми нервами тела.
«Что ему надо?» — таки всплыла, пробилась в сознание давняя мысль. Ладонь с плеча скользнула чуть ниже, к ключицам. Лопнула верхняя пуговица, оторвавшись с воротника.
— Еще скажете спасибо федералам за эту поездку.
Вторая пуговица, треснув, оторвалась, повисла на нитке. Черная ладонь скользнула ниже, в ложбинку меж двух белых высоких грудей. Эмми выдохнула. Попыталась расслабиться — честно, предвидя уже неизбежное. Попыталась, но вместо этого невольно напряглась. По старому опыту — ей предстояла весьма неприятная но милосердно-недолгая процедура.
— Э, нет, так не пойдет, — проговорил Дювалье, заметив, как дрожат и белеют ее губы, — вы же не у стоматолога, милочка…
Рука вдруг испарилась, исчезла. Потом — три легких, почти неощутимых тычка — касания. Основание шеи, затылок, плечо. И мышцы расслабились — сразу и все. Эмми растеклась киселем, обмякла. Захотела поднять руку и не смогла. Соскользнула со стула, дрогнула, начала падать. Дювалье не дал, поднял, подхватил на руки… Белыми зубами по черному, близко, прямо в лицо — улыбка:
— Я все-таки доктор медицины.
Шепнул он ей — прямо в лицо. И положил на кровать, мягкую что твоя кукла.
