Фонси дёрнул рукой и открыл глаза. Во сне он откатился от сопевшего рядом мальчика-большеца и слишком натянул цепь. Позвякивая цепью, хоббит перевернулся на другой бок и уснул снова. Он спал беспокойно, мучаясь от холода и пытаясь свернуться в клубок, ему снилось что-то страшное, но собеседник с лицом пустоградского каменного хоббита больше не посещал его.
Завтрак был обычный — комок твёрдо-слизистой каши из неизвестной крупы, успешно заменивший ощущение тянущей пустоты в желудке ощущением того, что там находится и перекатывается туда-сюда средней величины камень. А потом — снова идти. Фонси с его мозолистыми хоббичьими подошвами было хорошо, а многие его товарищи по обозу сбили себе ноги в кровь.
Впрочем, настоящих товарищей Фонси здесь не имел. Маленькие большецы — их было здесь больше двух дюжин — знали каким-то чутьём, что Фонси — не ребёнок, как они. На первом привале у него попытались отобрать кашу, но хоббит так отпихнул самого наглого мальчишку, что тот отлетел на несколько шагов назад, докуда позволила цепь. С тех пор с Фонси не связывались.
Дети все были разные. Одни — светловолосые; другие — смуглые и черноволосые, и словно бы прищурившиеся; третьи — белокожие и рыжие; четвёртые — и вовсе странного вида, с низкими лбами и скошенными подбородками, но всё равно не такие страшные, как пятые, серокожие и зубастые. Большинство были мальчики. Одна из немногих девочек была прикована к общей цепи неподалёку от Фонси; вот кому приходилось хуже всего — ей было тяжело идти, кашу у неё часто отбирали, а по ночам Фонси слышал её плач. Иногда хоббиту удавалось заступиться за девочку —он заслонял её собой и смотрел на обидчика исподлобья — подойти к нему не смели.
— Пхри! — раздался голос надсмотрщика, и обоз начал подниматься, чтобы тронуться в путь. Где-то впереди запрягали лошадей, поправляли вьюки и проверяли сбрую; на незнакомом языке перебранивались стражники — их было, как прикинул Фонси, с десяток.
Дети поднялись последними. Длинной и печальной вереницей, прикованные кто за левую, кто за правую руку к одной общей цепи, они тронулись в путь. Сзади ехали два стражника на низкорослых мохнатых лошадках, почти пони. Они лениво переговаривались между собой всё на том же непонятном шипяще-хрипящем языке.
Стражники тоже были разные, разве что низколобых среди них не попадалось. Было трое или четверо с тёмносерой кожей и сильно выступающими зубами — Фонси сомневался в том, что они вообще люди.
Обоз медленно полз по размытой дождями тропе между холмов. Фонси потуже затянул пояс — из одежды у него отобрали только плащ; штаны, рубашку и жилет оставили, даже в жилетных карманах не порылись — и забылся, смотря невидящими глазами в спины прикованных детей, думая только о следующем шаге. В такой полудрёме он шёл, слушая незнакомый говор болыпецов.
— Ситт скръфън ндерьф, йпильтсук нкъторрм ситт. Идьт мымырч, грьтму уптошш. Ушшл, а скръфънъдъплилсук и грхнльсь. Смтритыр чувсльд игрьт кльдундако!
— Ах-ха-ха-ха! Кльдундако!
Хоббит усмехнулся. Эту шутку в Шире рассказывали про Гэндальфа и арчетца (или брийца). Впрочем, в Бри и Арчете про широких хоббитов ходили не менее забавные присказки, вроде загадки «почему ширцы простокваши не пьют»...
Фонси застыл на месте. То есть, левая нога Фонси застыла на месте, а правая продолжала идти и вскоре наткнулась на левую. Хоббит споткнулся и с трудом удержался на ногах, сильно дёрнув за цепь.
— Тъшо! — гаркнул стражник. — Протк захътър?
И это Фонси тоже понял. «Ты что, плётки захотел?» — сказал ему стражник. А до этого рассказывал старую шутку про отпиленный сук, но только вместо арчетца и Гэндальфа там действовали какие-то «скръфън» и «ырч».
Хоббит втянул голову в плечи, чтобы не получить, чего доброго, плёткой, и продолжил идти. Впервые за эти несколько дней — сколько точно, он не знал, первый день или два, а может быть и три, превратились в его памяти в серый и мокрый, как каша, слипшийся комок времени — впервые он обрёл ощущение настоящести происходящего. Теперь у него появилось занятие — слушать.
Язык обозников[17] был очень похож на Западный Всеобщий: предложения строились точно так же и одинаковых слов было десяток на дюжину, вот только произносились эти слова, как будто говорящий держал в зубах суковатую палку, да ещё при этом тяжко маялся
