«помещиком» в своем цикле. При этом следует учесть сделанные в работах разных исследователей выводы о наличии в «Повестях» пародийных аспектов, направленных против романтизма.
Открывает цикл «Выстрел», где рассказчик упоминает о том, что в молодости был привержен к романтизму. Такое заявление согласуется с творческой биографией Катенина, как ее видел Пушкин. К «Выстрелу» проставлено два эпиграфа – из произведений Е. А. Баратынского, творчество которого (по крайней мере, на его раннем этапе) Катенин ценил достаточно высоко, и А. А. Бестужева-Марлинского, которого Катенин возненавидел за резкую критику своих произведений.
«Метель»: эпиграф из Жуковского, с которым Катенин вступил в литературную полемику еще при создании «Ольги». Как отмечает B.C. Белькинд, в этой повести содержатся «все атрибуты романтического повествования»{91}.
Детали сюжета повести: сон Маши с кошмарами перед тайным венчанием – умирающий Владимир просит ее немедленно обвенчаться; венчание ночью, без благословения родителей – все это вызывает ассоциации с нравоучительной дидактикой в той же «Ольге» Катенина. То есть, в повести действительно содержатся атрибуты романтического повествования, но поданы они под углом зрения «раннего» романтика-Катенина, с явно ощутимым оттенком пародийности. В частности: «Она… с нетерпением ожидала минуты романтического объяснения»; «Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивой с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа».
«Гробовщик»: эпиграф из Державина, «лирика хилого», если исходить из оценки Вяземским отношения Катенина к творчеству этого поэта. Читаем: «Не стану описывать ни русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами». Здесь налицо уже явное противопоставление рассказчиком своего эстетического кредо творческой позиции русских романтиков. Характерно, что введенное уже в этой повести простонародное имя «Акулина» может рассматриваться как отражающее отношение самого Катенина к «сладкозвучнейшим» греческим именам. О том, что введение этого имени в фабулу не случайно, подтверждает явно тенденциозное подчеркивание этого факта двойным его использованием в «Барышне-крестьянке» – завершающей повести цикла.
«Станционный смотритель»: эпиграф из произведения Вяземского. О том, что отсылка к Вяземскому носит пародийный характер, подчеркивается уже в тексте повести: «Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский?». Следует ли снова приводить те уничижительные характеристики, которые давал в свое время Катенин Вяземскому?
Как можно видеть, система эпиграфов включает отсылки к произведениям только тех авторов, к творчеству которых Катенин в разное время находился в оппозиции (в отношении Баратынского следует вспомнить жесткую пародию, пронизывающую весь опус Онегина).
И, наконец, завершающая цикл «Барышня-крестьянка». Здесь – эпиграф из Богдановича: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша». Казалось бы, И. Ф. Богданович не имеет никакого отношения к образовавшемуся уже после его смерти кругу близких Пушкину романтиков, да и сама поэма «Душенька» была создана еще в 1783 году. Но вот что писал Катенин 26 января 1825 года Н. И. Бахтину по поводу его критической статьи: «Душеньку вы опять хвалите слишком много: она хороша была бы в свое время, но останется ли такою на все времена? Краски ни греческие, ни римские, шутки часто подлые, а стихи весьма нечистые»{92}. То есть, с точки зрения Катенина, Богданович отошел от классических канонов. Под эпитетом «подлые» в данном контексте имеется в виду «сниженный стиль» произведения Богдановича. Иными словами, у Богдановича Катенину не нравилось именно то, что он отвергал у современных ему романтиков, в том числе у самого Пушкина.
Вот интересное, окрашенное собственной оценкой рассказчика место в его повествовании: «Англоман выносил критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал своего зоила медведем и провинциалом». Как можно видеть, к концу цикла, создававшегося, видимо, на протяжении длительного периода времени и отражающего динамику изменений эстетических воззрений «помещика», он уже достаточно набрался литературоведческих терминов и, похоже, стал активным участником журнальных баталий. Во всяком случае, к моменту создания им этой новеллы характерная для литературных полемистов терминология уже стала для него настолько привычной, что он не в состоянии отделить свою художественную деятельность от публицистической, которая к этому моменту стала занимать все больше места. К болдинскому периоду биографии Пушкина творческая биография Катенина стала характеризоваться именно этим. Например, цикл статей «Размышления и разборы», которые буквально за месяц до начала работы над «Повестями Белкина» умирающий В. Л. Пушкин охарактеризовал как «скучные», публиковался в том же 1830 году. Напомню, что эту характеристику Пушкин привел в своем письме к Плетневу уже из Болдина 9 сентября 1830 г. – в день завершения работы над «Гробовщиком», за пять дней до завершения «Станционного смотрителя» и за 11 – «Барышни-крестьянки».
Разумеется, оперировать такими литературоведческими категориями Белкин, из-под личины которого пытается действовать «подлинный» «автор» цикла, явно не мог, и в этом моменте «помещик» выдал себя с головой. Но на всякого мудреца бывает довольно простоты, и эту незадачливость «помещика» постоянно выдают допускаемые им сбои во внутренней логике создаваемых им художественных образов. Вот он, например, довольно удачно (с точки зрения полемичности) обыгрывает сатирический тезис из «Сплетен» («французское, и то плохое лепетанье»), ехидно подчеркивая, что для «романтической героини» ее родной язык – иностранный («А по-здешнему я говорить умею прекрасно»), но забывая при этом, что в контексте именно этого места повести эта фраза в устах Лизы звучит просто нелепо, поскольку адресуется она Насте – хотя и «наперстнице», но все же крепостной девке, все общение героини с которой явно же ведется не по-французски и не по-английски, а все на том же «местном наречии» – единственном, которым владеет Настя.
Вот «помещик» подчеркнуто избитыми романтическими штампами ведет описание природы: «Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось,
