ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя…», нисколько не жалея при этом бедняжку-героиню, которую, как следует из реалий его опуса, он заставляет гулять по снегу почти босиком… Конечно, антиромантическая ирония выглядела бы в этом месте совсем неплохо, если бы только «автор» был хоть чуточку повнимательней и не свел своей небрежностью в прорисовке деталей желаемый эффект к нулю.
Естественно, «помещик» в душе понимает, что чисто художественным путем добиться пародийного эффекта ему все равно не удастся, и он пытается спасти положение грубым приемом: «К тому же самолюбие ее было втайне подстрекаемо темной, романтической надеждою увидеть наконец тугиловского помещика у ног дочери прилучинского кузнеца». «Темная», она же – «романтическая» надежда… Грубо, пошло, недостойно бывалого литературного полемиста, «уши» которого проглядывают из неуместного упоминания о соседе-«зоиле» в этой же новелле. С таким уровнем полемики только «Сплетни» да «Старые были» писать… И вообще, если говорить о романтизме как «темном», то чья б корова мычала: «Леший», «Убийца», «Ольга» – куда уж мрачнее, а ведь все это – собственный романтизм того же «раннего» «помещика»…
Вот этот «помещик» «лягнул» в «Гробовщике» двух романтиков – Шекспира и Вальтера Скотта – с точки зрения полемики, пожалуй, даже удачно; во всяком случае, гробы у обеденного стола и содержание сна гробовщика очень хорошо работают на его полемический выпад. Да что там говорить – «Гробовщик» действительно удался ему во всех отношениях, и в полемическом тоже – как-никак, с собственной натуры писал… Но ведь надо же – после такого удачного хода взять и грубыми приемами все испортить в завершающей повести (отец – Лизе): «Давно ли ты стала так застенчива, или ты к ним питаешь наследственную ненависть, как романтическая героиня»? Или: «Романтическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову…» Действительно, с точки зрения «помещика» такая мысль настолько нелепа, что иначе как «романтической» ее не назовешь…
Да, очень неровная по мастерству исполнения сатира – «помещик» явно напрасно влез в калашный ряд… Вот, кстати, еще один пример такого несоответствия. «Помещик» явно не любит Карамзина, и посмотрите как тонко (если не сказать – виртуозно) в «Истории села Горюхина» он устами Белкина выражает свое отношение к его личности и заслугам: «Обращусь ли к истории отечественной? что скажу я после Татищева, Болтина и Голикова?» Здесь важны не фамилии перечисленных с явным уважением российских историков, а именно красноречивая «фигура умолчания»: получается, что «помещик» вообще не считает Карамзина историком, достойным занять свое место даже в этом ряду далеко не равных по значимости фигур. Через полторы сотни лет историки литературы в своих попытках хоть как-то выгородить Катенина найдут другую удобную для них «формулу умолчания», введя в оборот и чуть ли не канонизировав фразу о том, что тот-де боролся не с Карамзиным, а с его литературными «эпигонами». Умолчание в этой «формуле» заключается в том, что всякий раз специалисты по творчеству Катенина забывают отметить, что первым в ряду этих «эпигонов» – объектов борьбы Катенина – был А. С. Пушкин. И мы еще хотим, чтобы на фоне таких «умолчаний», когда творчество Пушкина фактически принесено в жертву чьим-то личным, далеко не научным амбициям, был какой-то успех в постижении смысла «Повестей Белкина»…
Но возвратимся к «Повестям»: «В самом деле, на третьем уроке Акулина разбирала уже по складам «Наталью, боярскую дочь»
Как мог заметить читатель, разбор в данной главе ведется с позиции метасюжета романа, что избавляет, во-первых, от необходимости специально останавливаться на особенностях этой завершающей эстетической формы, и, во-вторых, позволяет сократить неудобные в обращении обороты типа: «Пушкин изобразил в своем романе «помещика», который изобразил Белкина, который якобы изобразил…» С учетом высказывавшихся по аналогичному поводу претензий («Вы говорите так, как будто бы это было на самом деле»), поясняю, что точно так же, как автор произведения ведет повествование с позиции его образов, точно так же и читатель не сможет воспринять содержания, не заняв внутри этих же образов позицию, аналогичную авторской. К тому же, любой образ – объективная реальность, созданная автором. И, если произведение действительно высокохудожественно, то те рамки условности, которые как раз вводятся, чтобы отличить его от нехудожественного произведения, при чтении не должны вообще восприниматься нашим сознанием – то есть, мы должны полностью погрузиться в сюжет (или метасюжет) как образ и воспринимать его содержание именно как реальность.
Поскольку целью данной работы является выявление внутренней структуры произведений Пушкина, то, не вдаваясь в более глубокую детализацию, отмечу пунктиром лишь некоторые заслуживающие внимания моменты в «седьмой главе» романа А. С. Пушкина «Повести Белкина» – «Истории села Горюхина».
«Опять эклога!» – повторит за Онегиным читатель, увидевший в «Горюхине» такие строки: «Поэзия некогда процветала в древнем Горюхине. Доныне стихотворения Архипа-Лысого сохранились в памяти потомства. В нежности не уступят они эклогам известного Виргилия…» Естественно, свою собственную эклогу «Таир и Мелебий», в которой он изобразил себя рядом с Вергилием, Катенин ценил выше эклог классика, которого «проклинал», над которым «зевал», которого «не читал»…
«Здоровье мое не позволяло мне вставать с постели в 7 часов, как обыкновенно заведено во всех пансионах» (ср.: изображение Катенина в сатирическом стихотворении Вяземского «Стол и постеля»).
Якобы Белкин: «Я еще не был знаком с добрым и почтенным соседом моим **». Характерно, что в этом произведении этот «сосед» вообще больше
