Подведем итог. В исполнении «помещика» образ Пушкина-гробовщика вбирает в себя весь объем содержания повести «Гробовщик». Что же касается исполнения Пушкиным-«издателем» образа Катенина-гробовщика, то этот образ вобрал в себя содержание всей мениппеи, включая и образ Пушкина- гробовщика в «катенинском» исполнении. Этот образ гораздо богаче по своему содержанию.
Чем же в таком случае является «вставная драма»? При видимой своей примитивности и минимуме структурных элементов она не только представляет собой содержание всего цикла «Повести Белкина», но и вбирает в себя огромный по объему контекст начавшейся еще в 1815 году литературного противостояния между Пушкиным и Катениным. Такая мизерная по форме «часть» по объему оказалась больше гигантского целого.
Для простенькой «побасенки» не так уж и мало…
Тот, кто обедает и ночует среди гробов, кто к ночи приглашает к себе в дом покойников, кто не в состоянии создать ничего дельного, разве только невольно выдать свое нутро, он ведь по-настоящему разворачивается только после смерти своих «православных клиентов» – натура у него такая. У такого человека не дрогнет рука отомстить Пушкину-покойнику. Пушкин не знал, в какой форме это будет исполнено, но неизбежность этого, конечно же, предвидел. И созданием образа Катенина-гробовщика предсказал это.
Глава XXXII
Мениппея: Эстетический джин с функциями гробовщика художественности?
Что же есть общего между структурами «Повестей Белкина» как романа и «Евгения Онегина»? Общее в них то, что они практически идентичны. Здесь «автор» – Катенин скрывается за не удавшимся ему сатирическим образом рассказчика Белкина-Пушкина, там тот же «автор» – Катенин – за таким же не удавшимся сатирическим образом рассказчика Пушкина, глумящегося над своим другом-романтиком. Если же исходить из чисто внешних признаков, то семь «глав» «Повестей Белкина» напоминают, скорее, «несвязуемые воедино» сцены в «Борисе Годунове», хотя в этом замаскированном под драму романе рассказчиком является не образ Катенина как персонажа, а собирательный образ всей его творческой манеры. Этот образ решает композиционную функцию при создании метасюжета «Бориса Годунова», внося этическую составляющую при формировании завершающей эстетической формы и превращая драму в роман{96}.
Именно поэтому вряд ли можно полностью согласиться с теми исследователями, которые подходят к «Повестям Белкина» только как к прозе; здесь важен, скорее, не прозаический, а романный аспект, тем более в такой форме, как мениппея. Если говорить о прозе как таковой, то «Повести Белкина» вряд ли могут служить типичным образцом привычной для нас прозы – ведь мы подразумеваем под этим понятием прозу эпическую, а здесь – мениппея с совершенно иной структурой. Другое дело, если мы говорим о романе: мениппея как мета-род литературы является средством достижения романной глубины проработки образов в сенсационно малом объеме затраченного материала; поэтому представляется, что этот аспект «Повестей Белкина» все же важнее, чем «прозаический»: у них больше общего с «Евгением Онегиным» и «Борисом Годуновым», чем с любым эпическим произведением в прозе.
Еще один вопрос – сугубо теоретический, весьма принципиальный и, возможно, вряд ли вообще когда-либо однозначно разрешимый в сфере рационального мышления. Но ставить его и пытаться решать с максимально возможной степенью приближения к истине нужно. Речь идет о реальных художественных достоинствах мениппеи.
Да, образы мениппеи, если произведение рассматривать с учетом его полной структуры, действительно гораздо более емкие по сравнению с образами «чисто» эпического произведения (при одинаковом объеме используемого материала). Романная глубина таких образов постигается путем привлечения к процессу восприятия, которое по сути своей носит интуитивный характер, значительных интеллектуальных усилий, что в принципе не так уж и плохо. Хуже другое: эти интеллектуальные усилия нередко должны принимать вид логических построений, что, как представляется, должно резко снижать художественность, поскольку содержание художественного произведения должно восприниматься исключительно на уровне образного мышления, без привлечения элементов анализа.
Не исключено, что такие мысли возникают только у аналитиков, которые в силу специфики своей профессии вынуждены препарировать структуру, и тогда о чисто художественном восприятии говорить не приходится. Если видишь и тем более анализируешь детали скелета, то психологически уже трудно воспринимать внешнюю форму с чисто эстетической позиции, то есть, на сугубо иррациональном уровне. Не уверен, что хирург, вынужденно оперирующий свою возлюбленную, будет после этого любить ее как прежде – иррационально и без оглядки: память о виде внутренностей не позволит. Во всяком случае, в рассмотренных здесь произведениях основным эстетическим объектом для меня является не их завершающая эстетическая форма, а виртуозность авторских приемов по ее созданию, ход игры ума гения, тогда как художественное восприятие требует, чтобы объект воспринимался целиком, а не раскладывался на элементы; чтобы я ощущал себя как бы растворенным в нем, не замечая никаких художественных приемов вообще – ни «рамок условности», ни элементов композиции.
Если человеку подсказать, что текст романа как бы написан самим Онегиным, сможет ли он после этого постичь его полное содержание без привлечения элементов рационального мышления? Если да, то вопрос об ущербной художественности мениппеи вообще отпадает, а возникшие сомнения следует списать на издержки профессии. Хорошо, если бы это было так. Тем более что в пользу этого есть некоторые соображения.
Ведь мениппея – не просто изобретение какого-то автора, возникшая как бы сама по себе, на ровном месте. Как и все три рода литературы, она полностью вписывается в алгоритмы работы нашего мозга, о чем свидетельствует чрезвычайная распространенность бытовых мениппей, их естественность; «подгонка» литературных мениппей под определенные жанровые каноны осуществлялась на протяжении столетий в зависимости не от воли писателей, а от
