Прогулки с Евгением Онегиным

обложки издания 1832 года, и произвольное введение которых исказило значимый текст структурного элемента романа, лишив его приданной Пушкиным двусмысленности, дающей читателю очередную «подсказку».

Мне могут возразить, что в современных изданиях орфография и пунктуация старых печатных изданий приводится в соответствие с современными нормами правописания. Согласен – если только такое приведение в соответствие не искажает авторского замысла; при этом внесение таких изменений все- таки должно быть оправдано научно обоснованными текстологическими принципами и оговорено в комментариях. Как показано выше, оформление обложек всех прижизненных изданий «Евгения Онегина» отличается от изданий других произведений Пушкина, и уже одно это обстоятельство должно было по крайней мере насторожить пушкинистов-текстологов.

Разумеется, здесь случай особый – обложка. А как обстоит дело с простановкой кавычек в современных изданиях «обычных» пушкинских текстов? Пушкинисты-текстологи прекрасно знают, что в тех случаях, когда мы пользуемся кавычками, Пушкин, как правило, применял курсив. В случаях, когда текст набирался сплошным курсивом, он выделял нужные слова прямым шрифтом. В подавляющем большинстве случаев это учитывается при подготовке современных публикаций. Приведу пример.

Передо мной – открытый на 509 странице Том пятый десятитомного академического Собрания (четвертое издание – Л., «Наука», 1978). Здесь приводится набранный прямым шрифтом текст «Предисловия» к первому изданию первой главы; в издании 1825 года этот текст был набран сплошным курсивом, за одним исключением: прямым шрифтом Пушкин выделил слова «чувство уныния поглотило все прочее», что свидетельствует о факте цитирования (кажется, Кюхельбекера). Редакторы Собрания правильно поступили, переведя эти слова в курсив и передав таким образом современному читателю факт выделения Пушкиным этого места.

Но текстология должна быть последовательной, ее установки не должны меняться от страницы к странице, и редакторы должны были бы обратить внимание на то обстоятельство, что в этом же набранном курсивом тексте Пушкин никак не выделил слова: Евгения Онегина – они поданы тем же курсивом, что и окружающий их текст. На это обстоятельство следовало обратить внимание тем более, что чуть ниже Пушкин выделением цитаты прямым шрифтом подал сигнал о том, что принципа своего он придерживается и в этом тексте. А Евгения Онегина не выделил. Но текстологи и в этом подправили его, взяв в кавычки то, что у Пушкина никак не было выделено. Подчеркиваю: в данном конкретном случае это – тривиальный вопрос не пунктуации, а текстологии как науки, которая должна учитывать и передавать нам стилистику текстов Пушкина. Причем искажение внесено в тот самый текст, в котором пунктуация как раз играет композиционную роль, еще раз закрепляя у читателя 1825 года то первое впечатление, которое должно было сложиться у него при виде обложки.

Напомню, речь идет о четвертом издании 1978 года. Однако в первом издании этого тома (Академия наук СССР. Пушкинский Дом. М.-Л., 1949) слова «Евгений Онегин» в кавычки еще не были взяты. То есть, на протяжении двадцати лет, прошедших между первым и четвертым изданиями, работа над пушкинским текстом велась в направлении все большего отхода от оригинала (во всех четырех изданиях повторяется одна и та же отметка о том, что «Текст проверен и примечания составлены проф. Б. В. Томашевским»).

Были ли среди первых читателей романа люди, которые догадались о содержании мистификации, гадать не будем – речь не об этом. А о том, что Пушкин в продолжении двенадцати лет упорно пытался натолкнуть читателя на правильную мысль. И о том, что мы, читатели конца двадцатого века, тех подсказок, которыми Пушкин так щедро снабдил первые издания отдельных глав, лишены. Представляется, что если бы в настоящее время роман публиковался в первозданном виде, то сопутствовавшие восьми главам «внетекстовые структуры» в своей совокупности безусловно подсказали бы современному читателю характер того ключа, которого так не хватает исследователям. Да и сами исследовали были бы вынуждены сосредоточиться на этих моментах, и положительный результат стал бы просто неизбежным. Ведь никто не запрещает выполнить «последнюю волю» автора; но публикация при этом в примечаниях вариантов 1833 и 1837 годов, а также первых изданий, была бы полезной не только для исследователей, но и для массового читателя.

И уж если говорить об истинном содержании «авторской воли», то нетрудно видеть, что ее направленность, как это проявилось в изданиях 1833 и 1837 годов, вовсе не в том, чтобы вывести из поля зрения читателей и исследователей удалявшиеся элементы мистификации, а, наоборот, еще раз привлечь к ним внимание. Приведение в современных изданиях для сведения читателей всех изъятых Пушкиным особенностей первых изданий более полно соответствовало бы выявлению его авторского намерения.

Только будет ли это сделано? Кем и когда?..

Глава XXXV Совесть нации и ее время

Нынешнее состояние пушкинистики не могу признать удовлетворительным, как и литературоведения в целом.

Ю. М. Лотман

Вопрос, которым завершается предыдущая глава, представился мне самому слишком уж риторическим, когда в «Известиях РАН» (Серия литературы и языка, том 54, № 4 – 1995 г.) попался на глаза сделанный на общем Собрании Отделения языка и литературы 28 марта 1995 г. доклад академика-секретаря ОЛЯ академика Е. П. Челышева об итогах работы академической филологии в 1994 году: «В ИРЛИ РАН обсужден первый (пробный) том 20-томного полного собрания сочинений Пушкина… Итоги обсуждения показали, что коллектив Пушкинского Дома готов осуществить это первостепенной важности задание».