восклицания: „Не забыл ли ты завести свои часы?“
Ни личность говорящих, ни в чем дело в этих часах мы не знаем. Только на странице 20-й романа мы получаем разгадку восклицания. Так же начинается „Евгений Онегин“. Занавес открывается в середине романа, с середины разговора, причем личность говорящего не выяснена нам совершенно…
„Мой дядя самых честных правил…“Только в строфе LII первой главы мы находим исчерпывающую разгадку первой строфы:
Вдруг получил он в самом делеОт управителя доклад,Что дядя при смерти в постелиИ с ним проститься был бы рад.Прочтя печальное посланье,Евгений тотчас на свиданьеСтремглав по почте поскакалИ тут заранее зевал,Приготовляясь, денег ради,На вздохи, скуку и обман(И тем я начал мой роман).Здесь временная перестановка подчеркнута».
В самом деле, такие «временные перестановки», как отдельных частей романа, так и внутри них, характерны и для Пушкина, и для Стерна. Например, в «Тристраме Шенди» Йорик, альтер эго самого Стерна, в XII главе первого тома умирает; между тем он жив на протяжении всего романа, вплоть до заключительного абзаца. Пушкин в начале романа отправляет Евгения Онегина в деревню из Одессы, то есть именно в тот момент, когда тот путешествует по России, – а описание самого путешествия («Итак, я жил тогда в Одессе…») выносит в конец романа, даже за комментарии.
2. Шкловский: «Посвящение напечатано на 25 странице, причем автор замечает, что оно противоречит трем основным требованиям…»
Действительно, у Стерна буквально: «Я утверждаю, что эти строки являются посвящением, несмотря на всю необычайность в трех самых существенных отношениях: в отношении содержания, формы и отведенного ему места…» Добавим, что «Предисловие автора» Стерн поместил в 64-й главе (в XX главе третьего тома) со словами: «Всех моих героев сбыл я с рук:-в первый раз выпала мне свободная минута, – так воспользуюсь ею и напишу предисловие».
Аналогично Пушкин помещает вступление в конец седьмой главы, выделив его курсивом, причем в последних строках главы сходным образом объясняет «запоздалость» вступления и тоже иронизирует по поводу классицизма:
Пою приятеля младогоИ множество его причуд.Благослови мой долгий труд,О ты, эпическая муза!И, верный посох мне вручив,Не дай блуждать мне вкось и вкрив.Довольно. С плеч долой обуза!Я классицизму отдал честь:Хоть поздно, а вступленье есть. (Гл. 7, LV)3. Шкловский: «Стернианским влиянием объясняется и то, что „Евгений Онегин“ остался недоконченным. Как известно, „Тристрам Шенди“ кончается так:
„Боже, воскликнула моя мать, о чем вся эта история? О петухе и быке, сказал Йорик, о самых различных вещах, и эта одна из лучших в этом роде, какие мне когда-либо приходилось слышать…“
Так же кончается „Сентиментальное путешествие“:
„Я протянул руку и ухватил ее за…“
Конечно, – продолжает Шкловский, – биографы уверены, что Стерна постигла смерть в тот самый момент, как он протянул руку, но так как умереть он мог только один раз, а не окончены у него два романа, то скорее можно предполагать определенный стилистический прием».
Шкловский не объясняет, в чем смысл и цель «определенного стилистического приема», но из его рассуждения следует, что в каждом романе Стерна и, по аналогии, в романе Пушкина имеет место рассказчик, отличный от автора. Шкловский же, опровергнув «биографический» подход к романам Стерна и отождествление автора и повествователя, на этом остановился и так и не задал главного вопроса: кто же в каждом случае рассказчик? Ведь наличие повествователя, не совпадающего с титульным автором, существенно меняет подход к роману: от личности рассказчика зависит точка зрения, с которой следует рассматривать рассказываемую в романе историю. Сегодня это понимается всеми читателями, но в пушкинские времена это было не столь очевидно, тем более – если повествование было в стихах: читатели, особенно воспитанные на стихах поэтов романтической школы, невольно воспринимали «я» повествователя как «я» автора.
Как ни странно, такое отношение к образу рассказчика в поэзии сохранилось до наших дней и стало камнем преткновения для наших пушкинистов, а с их помощью – и для всех нас: мы до самого последнего времени так и не увидели, что и в романе, и практически во всех поэмах Пушкин передавал роль повествователя какому-нибудь персонажу или кому-то «за кадром». Поэтому вопрос о том, кто в «Онегине» рассказчик, обходить молчанием нельзя. Шкловский же такого вопроса даже не ставил, и мы покажем в дальнейшем, что это и не дало ему проникнуть в суть и романов Стерна, и «Евгения Онегина».
34. Шкловский: «Другой стернианской чертой „Евгения Онегина“ являются его лирические отступления».
