его Евгений – Онегин-Катенин. Это поистине «дьявольски» расширяло мистификационные возможности Пушкина.
Вынужденный защищаться от постоянных злобных выпадов Катенина, Пушкин продумал и его характер, и причины его поведения. Выводы, к которым он пришел, оказались настолько важны, что он не пожалел отдать этой литературной борьбе свое главное произведение – и не только его: Пушкин понял, что за характером Катенина, за его поведением, стоит явление, в котором сосредоточена одна из главных проблем литературы и жизни: ненависть посредственности к таланту.
Пушкин, как известно, был дуэлянтом, и опыт в этой области у него был более чем достаточный, чтобы понимать, что такой человек, как Онегин, презирающий условности света, не пойдет на дуэль с другом из-за подобных условностей (в 28 пушкинских дуэлях стрелялись фактически только два или три раза, в остальных случаях дело кончалось примирением, причем в одной из состоявшихся дуэлей, с Кюхельбекером, Пушкин пытался помириться, а после выстрела Кюхли стрелять не стал, и они обнялись). Причина состоявшейся в романе дуэли – без даже попытки примирения со стороны Онегина – зависть посредственности к таланту.
– Каин, за что ты убил брата Авеля?
– Из зависти, Господи…
Убийство Онегиным друга на дуэли у Пушкина имеет гораздо более глубокий смысл, нежели тот, какой ему придают в общепринятой трактовке романа. Ведь по замыслу Пушкина весь роман написан Евгением Онегиным, пытающимся это скрыть и рассказывающим о себе в третьем лице, это он в романе «автор» – повествователь. Но роман написан стихами, и, следовательно, Онегин – поэт, а взаимоотношения Онегина и Ленского – это взаимоотношения двух поэтов; стало быть, на дуэли один поэт убивает другого. В то же время Ленский портретно («И кудри черные до плеч») напоминает молодого Баратынского (если Пушкина Катенин ненавидел, то Баратынского терпеть не мог). Этой дуэлью Пушкин главную идею романа доводит до последней степени символического обобщения: посредственность – убийца таланта.
«Страшную, непрестанную борьбу ведет посредственность с теми, кто ее превосходит», – эти слова принадлежат Бальзаку; впрочем, под ними подписался бы любой крупный писатель. Гениальность Пушкина проявилась в том, что он не только увидел эту проблему, но и понял ее важность именно для нашей, для русской жизни и литературы. И, как показал Барков, Пушкин не пожалел сил, времени и сюжетов, чтобы раскрыть это противостояние не только через характеры романа, но и обнажить его во всех нюансах в десятке произведений, примыкающих к «Онегину». Потому-то и является вершиной этой «пирамиды», венцом этого пушкинского метасюжета его «маленькая трагедия» «Моцарт и Сальери», про которую один из самых проницательных пушкинистов Михаил Гершензон сказал: «В Сальери решительно есть черты Катенина».
9«Евгений Онегин», при всей его кажущейся простоте, – самое сложное произведение в русской литературе. А может быть – и в мировой. Ведь того, что проделал с романом Пушкин, похоже, не делал никто ни до, ни после: он публикацией романа отдельными главами организовал игру, в которой убедил принять участие и Баратынского. Как показал Барков, «издатель» публикует главы «пишущегося Евгением Онегиным романа», Баратынский пародирует Онегина («цепляя» каждую главу) в своих произведениях, Онегин отвечает ему в последующих главах, пародируя Баратынского, и т. д. При этом Пушкин, постоянно поддерживая «антиБаратынскую» направленность романа, в жизни всеми средствами демонстрировал свою с Баратынским дружбу – вплоть до организации наглядных акций вроде совместной публикации (под одной обложкой) своей поэмы «Граф Нулин» и поэмы Баратынского «Бал».
Так наглядно показывая свое доброжелательное отношение к Баратынскому, Пушкин предлагал читателям задуматься о смысле «антиБаратынских» выпадов в романе – да и не только антиБаратынских: по существу нападкам в романе подверглось пушкинское литературное окружение, поскольку в нем есть выпады и против Вяземского, и против Дельвига. И если до сих пор мы не разобрались не только в эпиграмматической направленности «Евгения Онегина», но и в его структуре, то есть в пушкинском замысле, – в этом вины Пушкина нет: он сделал все необходимое, чтобы мы этот замысел разглядели.
Барков показал, что для внимательного читателя в тексте романа были подсказки и кроме вышеприведенных, каждая публикация отдельных глав сопровождалась еще и подсказками в предисловиях, в полиграфическом оформлении или в примечаниях. И все же наше сегодняшнее восприятие «Евгения Онегина» свидетельствует, что до истинного замысла не только при жизни Пушкина, но и впоследствии добрались единицы. Нетрудно представить, с каким недоумением читалась пушкинским окружением Первая глава романа; так или иначе, но Пушкин вынужден был с друзьями объясниться. А как отнеслась к роману литературная критика?
Пока печатались первые главы, Пушкина хвалили – главным образом, в ожидании следующих глав. Причем хвалили, не понимая ни замысла, ни роли необычных литературных приемов, использованных им в «Онегине» (и Белинский не был исключением, хотя интуитивно и добрался до некоторых верных оценок – например, справедливо отметив «эмбриональность» образа Татьяны Лариной). Но с годами, по мере выхода отдельных глав и новых поэм Пушкина, в которых он широко использовал прием передачи роли повествователя одному из действующих персонажей или лицу «за кадром», тональность литературно-критического хора постепенно стала меняться в сторону разочарования и убежденности, что Пушкин исписался. Постепенно сошли со сцены те, кто понимал истинные замыслы Пушкина, трактовка романа в его прямом прочтении уже при его жизни и не без его прямого мистификационного участия утвердилась. Крайняя степень раздражения литературной критики и ее негативного отношения к роману была уже после смерти Пушкина выражена в известной статье Д. И. Писарева, который прочитал «Онегина» «с той точки», с какой его впоследствии читали и практически все
