Прогулки с Евгением Онегиным

Стерн показывает его писательскую беспомощность. Таким образом, «оборванность» «Сентиментального путешествия» (так же как и «оборванность» «Тристрама Шенди») заранее задана и оправдана, на самом деле это вполне законченное произведение, если понять, кто в нем повествователь и что сатирический образ этого рассказчика и был целью Стерна. «Сентиментальное путешествие» – классическая мениппея.

Пушкин несомненно оценил, какие возможности предоставляет такой прием – если героем и «автором» романа, как и в «Сентиментальном путешествии», сделать своего антагониста, «пишущего этот роман» и одновременно всеми средствами пытающегося опорочить истинного автора. Он настолько плотно использовал этот прием в «Евгении Онегине», демонстративно заимствовав не только форму и приемы романов Стерна, их композиционную «незаконченность», но и даже имя главного героя «Сентиментального путешествия», что приходится удивляться, почему пушкинский роман не был разгадан до самого последнего времени – тем более что Пушкин впрямую указывал адрес. Если в «Сентиментальном путешествии» рассказчик Стерна на вопрос, как его имя, открывает лежащий на столе томик Шекспира и молча тычет пальцем в строку «Гамлета» – в слова Poor Yorick! (выдавая себя за Йорика, он, тем не менее, опасается на прямой вопрос об имени нагло лгать в глаза, могут и за руку поймать!), то в Примечании 16 к строкам XXXVII строфы 2-ой главы романа

Своим пенатам возвращенный
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
„Poor Iorick!“ – молвил он уныло…

(Гл. 2, XXXVII, 1-6)

Пушкин, подсказывая этот адрес, фактически тоже «тычет пальцем»: «„Бедный Йорик!“ – восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)»

7

Понимание структуры обоих романов, «Онегина» и стерновского «Путешествия», приводит нас и к пониманию того, против кого была направлена пародийность этих романов: и для Стерна, и для Пушкина литературными врагами были ревнители классицизма и архаисты. Тем не менее их пародийные стрелы должны были иметь и конкретный адрес, и, как в «Сентиментальном путешествии» мишенью стал тот, кто подразумевался Стерном за именем Евгений (предположительно – посредственный писатель Холл-Стивенсон /1718 – 1785/, сочинитель «Макаронических басен» и «Сумасшедших рассказов»), так и в «Онегине» им стал тот, кого Пушкин имел в виду за своим Евгением – Онегиным, широко известный в пушкинскую пору поэт и драматург Павел Катенин. В соответствии с его общим, формальным подходом к изучению литературы Шкловский применительно к обоим писателям – и Стерну, и Пушкину – остановился на понятии пародийности (как будто пародийность уже сама по себе заключает в себе некий глубокий смысл) и так и не преодолел этого тупика. Не преодолели его и последующие исследователи пушкинского романа: они не увидели, что, по аналогии с «Сентиментальным путешествием», «автор-повествователь» в романе Пушкина – Евгений, выдающий себя за Пушкина, что он такой же предатель и враг Пушкина, как Евгений стерновского романа – предатель и враг Йорика-Стерна. Между тем Пушкин ввел в «Онегина» и другие элементы, подчеркивавшие сходство и родство его романа с «Сентиментальным путешествием», на которые Шкловский не обратил внимания.

Например, Стерн, чтобы дать намек об истинном лице повествователя, трижды вводит в «Путешествие» обращения рассказчика-«Йорика» к Евгению и упоминания о нем, которые в романе абсолютно немотивированы и «торчат», – вводит без какого-либо пояснения, кто такой Евгений. «Перестраховываясь», Евгений пытается подчеркнуть разницу между собой и «Йориком» – и тем самым выдает себя. Не так ли поступает и Евгений Онегин у Пушкина: «Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной»? – Гл. 1, LVI.

История взаимоотношений Йорика-Стерна с досаждавшим ему в реальной жизни «Евгением», описанная в «Тристраме Шенди», и особенно роман «Сентиментальное путешествие» стали для Пушкина образцом и настоящей находкой: ведь в его жизни имел место человек, который стал его смертельным врагом и с которого во многом можно было списать своего Евгения. В самом деле, что могло устроить и порадовать Пушкина больше, нежели сатирическое изображение героя романа с характерными и биографическими чертами Павла Катенина и превратить поглавную публикацию романа в долгую публичную казнь!

Разумеется, чтение романа с такой сложной структурой, где повествование истинным автором, то есть Пушкиным, отдавалось главному герою (Онегину) – антагонисту автора, старающемуся этот антагонизм скрыть и выдать себя за Пушкина, – такое чтение становится совершенно иным, требует серьезной встречной работы мысли, повышенного внимания и сопоставлений. Зато многократно возрастает информационная емкость сатирического художественного образа, которую особо отмечал Барков, – а именно на его точку зрения на роман, в меру моего понимания и из солидарности с ним, я и ориентируюсь. Кроме того, возможность спрятаться под личиной «издателя», публикующего чужие записки и лишь комментирующего их, вполне соответствовала характеру мистификатора, каким был Пушкин.

8

С этой точки зрения легко находятся ответы на вопросы, заданные в предисловии к этой книге. Например, фраза с желчью в письме к Тургеневу была всего лишь фиксацией настроения Пушкина по отношению к предателю-Катенину, с которого списывались характер и ключевые моменты биографии главного героя, а в предисловии «издателя» к отдельному изданию Первой главы «Онегина» речь шла не о сатире в общепринятом, общественном понимании этого слова, а о сатире литературной, о сатирическом художественном образе (отсюда и подчеркнутое в этом предисловии «отсутствие оскорбительной личности»).

Кроме того, в отличие от Стерна, Пушкин был поэтом и мог позволить себе писать «Евгения Онегина» стихами – тем более что поэтом был и