Как видите, в романе Бальзака появляются уже знакомые нам типы не-чтения: составлять себе представление о книге, не читая ее, судить о ней, пролистав текст, а также, делать выводы на основании того, что говорят о ней другие. Люсьен, несколько озадаченный критическими методами Лусто, не может скрыть своего удивления:
«— Боже мой, но где же критика? Священная критика? — сказал Люсьен, проникнутый заповедями Содружества.
— Дорогой мой, — сказал Лусто, — критика — это щетка, которой не следует чистить легкие ткани: она разрывает их в клочья. Послушайте, оставим в покое ремесло. Вы видите вот эту пометку? — сказал он, указывая на рукопись „Маргариток“. — Я сделал эту пометку чернилами под самой бечевкой на обертке рукописи. Если Дориа прочтет вашу рукопись, он, конечно, перевяжет ее по-своему. Таким образом, ваша рукопись как бы запечатана. Это не лишнее для обогащения вашего опыта. И еще заметьте, что вы попадаете в лавку не с улицы и не без кумовства, не так, как те бедные юноши, которые побывают у десяти издателей раньше, чем один наконец предложит им стул...»
Так Лусто безжалостно помогает другу расстаться с иллюзиями: Люсьен собирается отдать рукопись своих «Маргариток» на прочтение одному из самых известных в Париже издателей, Дориа, а Лусто предлагает проверить, станет ли тот вообще развязывать пачку листков, на которых ему принесли рукопись, — для этого он как бы «запечатывает» пачку, пометив чернилами, где проходит бечевка.
Когда Люсьен возвращается к Дориа, чтобы узнать его решение, тот не оставляет молодому человеку никаких надежд на то, что книга будет издана:
«— Конечно, — сказал Дориа, раскинувшись в креслах, точно какой-нибудь султан. — Я просмотрел сборник и дал его на прочтение человеку высокого вкуса, тонкому ценителю, — сам я не притязаю на роль знатока. Я, мой друг, покупаю проверенную славу, как один англичанин покупал любовь. Вы столь же редкий поэт, сколь редкостна ваша красота, — сказал Дориа. — Клянусь, я говорю не как книгопродавец. Ваши сонеты великолепны, в них не чувствуется никакого напряжения, они естественны, как все, что создано по наитию и вдохновению. И наконец, вы мастер рифмы — это одно из достоинств новой школы. Ваши „Маргаритки“ — прекрасная книга, но это еще не
Хотя Дориа отказывается печатать рукопись и не претендует на то, что прочел ее от начала до конца, он все же утверждает, что познакомился с ней, и даже делает некоторые стилистические ремарки, например хвалит рифмы. Но хитрость, придуманная Лусто, заставляет его действовать тоньше:
«— Моя рукопись у вас? — сказал Люсьен холодно.
— Вот она, мой друг, — отвечал Дориа, и в его обращении с Люсьеном появилась какая-то вкрадчивость.
Поэт взял сверток, не проверив состояние перевязи, настолько вид Дориа внушал уверенность в том, что он прочел „Маргаритки“. Люсьен вышел вместе с Лусто; казалось, он не был ни удручен, ни раздосадован. Дориа проводил обоих друзей в лавку, беседуя о своем журнале и о газете Лусто. Люсьен небрежно играл рукописью „Маргариток“.
— Ты в самом деле думаешь, что Дориа прочел или давал кому-нибудь прочесть твои сонеты? — шепнул ему Этьен.
— Само собою, — сказал Люсьен.
— Посмотри на перевязь.
Люсьен взглянул и убедился, что пометка и шнур вполне совпадали».
Дориа не открывал манскрипт, но ему вполне удается, развивая свои предыдущие оценки книги, высказывать и более конкретные соображения:
«— Какой сонет вам более всего пришелся по вкусу? — сказал Люсьен издателю, побледнев от гнева и досады.
— Они все замечательны, мой друг, — отвечал Дориа, — но сонет, посвященный маргаритке, просто прелесть! Он завершается тонкой и восхитительной мыслью. Оттого я и предвижу, какой успех будет иметь ваша проза».
Разговор Люсьена и Лусто, который происходит потом, в очередной раз демонстрирует, что не обязательно читать книгу, чтобы рассуждать о ней. Лусто предлагает другу, чтобы отомстить Дориа, написать убийственную рецензию на книгу Натана, писателя, которому этот издатель покровительствует. Но книга так хороша, что Люсьен не понимает, как можно писать против нее. Лусто, смеясь, объясняет ему, что пора учиться ремеслу, а профессия журналиста — сродни работе акробата, потому что надо уметь обратить достоинства книги в недостатки, а чудо мастерства представить как «пошлый вздор».
Лусто объясняет Люсьену, каким образом он может разгромить книгу, о которой на самом деле придерживается самого лучшего мнения. Сначала нужно сказать правду и похвалить книгу. Тогда публика, подготовленная таким благожелательным началом, сочтет, что критик беспристрастен, и дальше уже будет ему доверять.
Кроме того, Лусто предлагает показать, что книга Натана типична для того состояния, в котором находится французская литература. Для нового пагубного жанра характерен избыток описаний и диалогов, так же как и обилие образов, и все это — в ущерб высокой мысли, которая всегда звучала в великих произведениях французской литературы. Безусловно, продолжает Лусто, Вальтер Скотт выдающийся писатель, но он открывает дорогу только для подражателей и его влияние гибельно для тех, кто за ним последует.
Противопоставление литературы идей и литературы образов, которое предлагает Лусто, должно быть использовано против Натана, его предполагается представить как подражателя, талант которого — лишь видимость. Несмотря на достоинства его книги, она пагубна, потому что впускает в литературу толпу,
