А для ровного счета Блонде советует Люсьену не ограничиваться двумя статьями, подписанными Ш. и Л., а написать еще и третью, автора на этот раз указать полностью — «де Рюбампре», и в ней примирить предыдущих «критиков», доказывая, что ожесточенные дискуссии, вызванные книгой Натана, свидетельствуют о ее важности.
В этой сцене из романа Бальзака карикатурно изображается то, что я назвал виртуальной библиотекой. В интеллектуальном микрокосме, который здесь показан, имеет значение лишь социальное положение действующих лиц. Сами книги проплывают на фоне жалкими тенями и никак не участвуют в действии; никто, ни критик, ни издатель, не берет на себя труда прочесть их, прежде чем давать им оценку. Они выходят из игры, их заменяют промежуточные объекты, которые, в свою очередь, определяются вечно меняющимся раскладом социальных и психологических сил.
Как и в игре «уничижение» в романе Лоджа, главным элементом в организации этого пространства остается стыд, но здесь его функция авторской иронией сменяется на противоположную. Стыдно теперь не тому, кто не читал книгу, а тому, кто читал: само это занятие становится позорным, читать поручено даме полусвета. И по-прежнему именно вокруг чувства стыда строится пространство, которое выглядит местом забавной игры, но за этой видимостью скрывается сильное психологическое напряжение.
У Бальзака, как и у Лоджа, ставкой в игре является власть, положение. Зависимость оценки, которую получает произведение, от положения автора весьма наглядна — здесь положение напрямую определяет литературную ценность. Хвалебные отзывы критики улучшают положение автора, а оно соответственно гарантирует похвалы и даже, как в случае с сонетами Люсьена, делает его произведения прекрасными.
В определенном смысле мир, описанный Бальзаком, противоположен миру Лоджа. В среде университетских профессоров не читать запрещено, это табу — так что человек, осмелившийся доказывать свое не-чтение, выдворяется из их культурного пространства, а у Бальзака это табу нарушают все, не читать становится правилом, и, наоборот, в конце концов устанавливается нечто вроде табу на чтение, которое видится почти унизительным занятием.
Тут нарушаются два закона. С одной стороны, в этом мире допустимо и даже похвально говорить о книгах, которых человек не открывал, и, когда Люсьен этому удивляется, его осмеивают. Но по сути, это перестает быть нарушением, потому что в мире героев Бальзака уже никто не читает книг и только появление в их кругу нового человека, не знакомого с обычаями журналистов, заставляет их упомянуть о том, что книгу можно и прочесть, хотя эта гипотеза сразу же отметается.
К первому нарушению добавляется второе, связанное с возможностью высказывать любое мнение о книге. По сути, второе — то же, что и первое: раз ни к чему открывать книгу, чтобы о ней высказаться, следовательно, любое мнение возможно и доказуемо, и книга становится просто предлогом, а тем самым практически перестает существовать.
Это двойное нарушение — знак общего распада, после которого остается особый мир, в котором каждая книга равна любой другой и всякое высказывание равносильно любому другому, а мнения можно менять до бесконечности. Но даже если речи друзей Люсьена и напоминают философию софистов, в них все же есть доля истины, относящейся к чтению и к нашему способу рассуждать о книгах.
Предложение Лусто и Блонде, которые подговаривают Люсьена написать противоречащие друг другу статьи, было бы провокацией, если бы в этих двух статьях речь шла об одной и той же книге. Но в романе предполагается, что это не совсем так. Конечно, книга как материальный объект остается неизменной, но книга как средоточие человеческих взаимоотношений меняется, когда повышается ценность Натана как автора в социальном пространстве. Так же, как «Маргаритки» Люсьена перестают быть в точности тем же сборником стихов, когда их автор занял определенное положение в обществе.
В обоих случаях материально, как предмет, книга не меняется, но в качестве элемента коллективной библиотеки она претерпевает некоторые изменения. И Бальзак привлекает наше внимание к важности этого контекста: он явно, хотя, конечно, в карикатурном виде, подчеркивает эти взаимосвязи. Проявлять интерес к подобному контексту — значит осознавать, что книга не застывает раз и навсегда, а представляет собой подвижный объект и его подвижность связана с той системой отношений и положений, которая вокруг него выстраивается.
Итак, если автор меняется и книга не остается равна самой себе, можем ли мы утверждать, что неизменен хотя бы читатель? Естественно, ничего подобного — достаточно вспомнить, например, с какой скоростью меняется мнение Люсьена о книге Натана после рас-суждений Лусто:
«Люсьен, затаив дыхание, слушал речи Лусто: под влиянием откровений журналиста упала пелена с его глаз, он открыл литературные истины, о которых и не подозревал.
— Но ведь то, что ты сказал, — вскричал он, — умно и справедливо!
— А иначе разве можно было бы пробить брешь в книге Натана? — сказал Лусто».
Получается, что хватило короткого разговора с Лусто, чтобы у Люсьена переменилось мнение о книге Натана, причем заглянуть в нее еще раз ему для этого не понадобилось. Значит, дело не в книге как таковой — ведь не известно, как изменился бы взгляд Люсьена, если бы он ее перечитал, — а просто в словесных играх, которые ведутся вокруг книги в обществе. И Люсьен настолько сживается со своим новым мнением, что уже не может его изменить: когда Лусто предлагает ему написать вторую статью, хвалебную, Люсьен отказывается и утверждает, что теперь не способен написать и двух слов в похвалу этой книге. Однако рассуждения друзей убеждают его, и он вновь вспоминает свои первые впечатления:
«Поутру он заметил, что вчерашние мысли окрепли в его мозгу: так всегда бывает, когда мозг еще полон соков и ум не истощил своих дарований.
